Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен - Эдмон Гонкур

Капризное, сумасбродное создание, натура изменчивая, пылкая, загадочная, жрица любви, совсем недавно пережившая ту горькую минуту, когда однажды утром женщина замечает у себя первую морщинку, Щедрая Душа, еще в тумане оставшегося опьянения, которого она хотела, которое искала, чтобы утопить в нем какую-то неотвязную мысль, продолжала дразнить то одного, то другого своей обворожительной мордочкой и полной тайны улыбкой. Бросая кому-нибудь ироническое замечание, она смягчала его интонацией, в которой слышались слезы. Даря ласковое слово другому, вдруг отпускала циничную шутку, превращая свою ласку в насмешку, но при этом голос ее порой начинал дрожать, словно у маленькой девочки под ударами розги. Змеино-гибкая, вызывающе красивая, эта сумасбродка, эта профессиональная «воспламенительница» мужчин, вдруг прижималась на миг к кому-либо из гостей, давая ему услышать биенье своего сердца, потом внезапно отрывалась и, упав в глубокое кресло, протягивала для поцелуев ножку, просвечивавшую розовым сквозь белый шелковый ажурный чулок.

И вдруг, окруженная поклонением мигом собравшихся вокруг нее мужчин, Щедрая Душа разразилась каким-то особенным смехом, предвещавшим торжественную расправу с одним из любовников — расправу, которую она любила совершать публично.

— Известно ли вам, как я называю теперь моего Плескуна?

Плескун — таково было первоначальное прозвище, придуманное для него Щедрой Душой, — являлся последним официальным ее обладателем, другом сердца трехнедельной давности.

— Я называю его «Командором ордена верующих»… Ну, скажите, разве моя кличка не идет этому простофиле?

И она вся затряслась от смеха.

— Скажите мне вот что, — тут же добавила она, — видел его кто-нибудь из вас после того, как он сломал себе передний зуб?.. Теперь это уже не рот, а настоящий люк.

И она захохотала громче прежнего.

— Мой любовник отлично пишет… Он стилист.

Щедрая Душа вынула из кармана два или три письма Плескуна и поцеловала их, одно за другим, с самыми забавными ужимками.

— Ничего не поделаешь, придется познакомить вас с его излияниями… Как вы знаете, мой Плескун — человек пунктуальный… Он пишет: «Вы должны принадлежать мне в три четверти восьмого…», нет, право же, его письма до того глупы… можно подумать, что он пишет их носом.

И Щедрая Душа принялась каждую свою фразу заканчивать детским «ням-ням»:

— О, господи, до чего у него тупой вид, когда он смотрит на меня влюбленными глазами, ням-ням… и все-таки он ни капельки не волнует меня, ням-ням… Как жаль, что сейчас не лето, я послала бы его решетом воду носить. Ведь этот дурачок на все согласен, ням-ням!.. Нет, я решительно не признаю выдохшихся мужчин… И никакой возможности его прогнать… Ведь я же говорила ему, что Карсонак ревнив.

И Щедрая Душа опять принялась хохотать.

— Получилась маленькая осечка… Я забыла предупредить Карсонака, и он пригласил его к обеду… Что поделаешь! Придется дать Плескуну расчет, как слуге, — ням-ням-ням…

В кабинете хозяина дома драматурги все еще курили, храня глубокое молчание на манер жителей Востока.

— Куда же все-таки запропастился Карсонак? — проговорил наконец один из них.

— Карсонак!.. Он пошел узнавать, каков сегодняшний сбор. Если б он не делал этой маленькой прогулки для пищеварения… Ну что — опять четыре тысячи пятьсот? — обратился он к Карсонаку, который как раз вошел в комнату.

— Сегодня ведь канун платежного дня. В такие вечера сбор всегда бывает ниже обычного, — с озабоченным видом ответил Карсонак. — А разве моя свояченица не с вами?.. Где же она, черт побери?

— В большой гостиной… она провела там с девочками весь вечер.

Карсонак прошел к Фостен и повел ее в кабинет, на ходу говоря ей:

— Значит, Щедрая Душа так и не представила тебе сегодня молодого де Бленвиля?.. Вот ленивица! Стало быть, она уже не работает на семью… В двух словах: нам не нужна эта Мареско… она больше не нравится публике… но ее поддерживают Марвиль и другие, — словом, все министерство, она натравила его на нас, и теперь оно хочет, чтобы мы отняли роль у Бланш Тоннерье… Черта с два! Я им прямо так и сказал… Но ты понимаешь, какая куча неприятностей может обрушиться на наши головы… Так вот — я пригласил молодого де Бленвиля, одного из твоих обожателей… Я бы напустил на него Щедрую Душу, но ее он не может видеть — даже на портрете… Этот юнец пользуется благосклонностью его превосходительства… говорят даже (только это, конечно, между нами), что он — один из его побочных сыновей… Окажи мне услугу — подзадорь его… Необходимо, чтобы он стал там нашей контрминой… сделай одолжение, постарайся, а? И не бойся немножечко разжечь мальчика… тебе это ничего не стоит, ему будет приятно, а нам полезно.

Представив актрисе молодого человека, Карсонак усадил их в угол дивана и отошел, делая вид, что не слушает их разговора, а сам внимательно к нему прислушиваясь.

Спустя несколько минут последняя сигара погасла во рту последнего курильщика в кабинете Карсонака. Тогда собравшиеся там мужчины начали подавать некоторые признаки жизни: они слегка зашевелились, и невнятные, односложные слова стали срываться с их губ. Один из них даже встал и, чтобы поразмяться, несколько раз обошел комнату, что-то напевая.

— Эге, старина, ты, оказывается, волочишь ногу. Да, да, ты волочишь ногу, — сказал один из драматургов.

Второй драматург. А что это такое?

Первый драматург. Это походка людей, у которых начинается сухотка спинного мозга… О, не волнуйся, у тебя еще только вторая стадия — двигательная атаксия, иначе говоря, нарушение координации мышечной системы.

Третий драматург. Да что ты! Знаешь, мой сапожник… кстати сказать, он сильно смахивает на могильщика… так вот, когда я в последний раз платил ему по счету, он сказал мне… и с такой, знаешь ли, ехидной улыбочкой… что теперь я снашиваю подметки до самого носка… Эх, черт, уж не симптом ли это, а?

Четвертый драматург. Надо будет и мне проследить… за своей обувью.

Пятый драматург. Скажите, господа, у вас бывает когда-нибудь такое ощущение, — идешь по мостовой, а кажется, будто идешь по мягкому, мягкому, мягкому ковру?..

Шестой драматург. Нет… этого у меня нет, но бывают дни, когда… просто смешно… хотя нет, пожалуй, и не так уж смешно… когда мне кажется, будто нервы, управляющие движением ног, это шнурки от марионеток, и они ослабли, отсырели… И при этом что-то такое происходит в затылке… не могу определить, что именно… А иногда, лежа в постели, я не совсем ясно представляю себе, где у меня ноги… Что, если это начало конца? Как ты думаешь, Карсонак?

— Ты подыхать — моя наплевать… Я помирать — мне жалко будет, — зло пошутил Карсонак, разыгрывая балаганного шута — негра. С самого начала разговора он все время потирал себе ноги, словно уже ощущая в них все явления, описываемые приятелями.

И, расспрашивая, ощупывая, выслушивая друг друга, отпуская шутки, за которыми чувствовалось беспокойство, — так ночью прохожий напевает, чтобы заглушить свой страх, — каждый начал рассказывать о подмеченных у себя симптомах той болезни, что зовется боязнью, навязчивой идеей и является темой послеобеденных бесед всех этих людей, чья жизнь исполнена нервных потрясений и чувственных соблазнов. Постепенно характер разговора изменился, и вместо туманных выражений пошли в ход такие термины, как артропатия, хронический склероз задних столбов спинного мозга, полный идиотизм, апоплексический удар, эпилептическое подергиванье лицевых мускулов, управляющих речью, и т. д. и т. д. — страшные слова, звучавшие как погребальный звон и придававшие этой маленькой пирушке веселость совещания врачей над распростертым в прозекторской трупом.

— Благодарствую, я ухожу, — сказала Фостен, выполнившая, хотя и не слишком усердно, поручение Карсонака. — Право, вы чересчур мрачны для меня, господа!

Сестру свою Фостен нашла в столовой, где Щедрая Душа кокетливо примеряла испанскую сетку для волос.

— Розалина непременно хочет видеть тебя, — сказала она Жюльетте. — Ей нужно посоветоваться о каком-то костюме для выхода в пятом акте… Надеюсь, ты ей не откажешь… Вот, накинь этот капор.

И обе женщины вышли вместе.

IX

Этот дом был устроен на манер гостиницы с ложей № 23 из рассказа Гофмана.[123] Обе женщины спустились этажом нище, Щедрая Душа отперла своим ключом какую-то дверь, и сестры вошли во внутренний коридор театра, где мужчины отпускали любезности женским головкам, выглядывавшим поверх занавесок своих уборных. Затем актрисы выходили оттуда с жеманным выражением «Озябшей» Гудона, между тем как костюмерши, стоя сзади, застегивали им платье на спине.

Розалина была еще на сцене. В пустой уборной не было никого, кроме маленького сына любовницы Карсонака.