Любовь и Рим - Лора Бекитт

Гай закрыл глаза, подставляя лицо потокам солнечного света.

– И все-таки, – с глубоким вздохом промолвил он, – я бы хотел вернуться в Рим!

– Это было бы неплохо, – согласился Клавдий, – не уверен, что морская держава Помпея просуществует долго.

Они немного поговорили о Сексте Помпее: Гай не скрывал, как мало, по его мнению, похож «избранник Нептуна» на избавителя Республики. Потом осторожно спросил:

– Как поживает госпожа Юлия?

– Превосходно. Она воспитывает детей: их уже трое, две девочки и мальчик.

– А… Ливия Альбина?

Гай невольно замер, ожидая ответа: в его лице были тоска и страсть.

– Тоже неплохо.

– Ее дочь здорова?

– Вполне.

Гай помедлил. Он глядел туда, ввысь, где теснились горные кручи, вершины которых сливались с облаками.

– Они живут у Марка Ливия?

– Нет, Ливия с ребенком живет в доме своего мужа, Луция Ребилла.

По телу Гая жгучей волной пробежала дрожь.

– Они… сошлись?

Клавдий кивнул. Он шел, положив руку на рукоять меча, и теперь невольно сжал ее.

– Знаю, для тебя это плохое известие, Гай Эмилий, но ты должен понять: ей было тяжко жить у отца.

– Ее преследовали, унижали?

– Не думаю. И все же Марк Ливий – человек, не привыкший переносить позор. К тому же совсем не годится лишать ребенка отца.

Гай криво усмехнулся:

– Должно быть, Луций идет в гору?

– Да. В этом году его избрали эдилом.

Они продолжали идти молча. У Гая было такое чувство, будто он вернулся в свой дом и не узнал его: он стоял на пороге, а из дверей веяло могильным холодом. И в то же время в его сердце словно бы наглухо захлопнулись какие-то ставни. Он едва нашел в себе силы сказать:

– У меня к тебе просьба, Клавдий: пожалуйста, не говори Юлии, что видел меня. Не хочу, чтобы Ливия знала… Пусть живет спокойно. Обещаешь? – В его голосе была глухая, отчаянная мольба.

– Обещаю.

Гай с трудом дождался конца переговоров. Их результаты были следующими: Секст Помпей получал Сицилию и ряд близлежащих островов в единоличное владение, взамен чего не должен был принимать беглых рабов и препятствовать подвозу хлеба в Рим. Скрывавшиеся на Сицилии изгнанники получили возможность вернуться домой: это известие было воспринято с радостным облегчением; прибывшие в Путеолы патриции принялись оживленно обсуждать, как поскорее попасть в Рим.

Гай Эмилий не принимал участия в этих разговорах, он молчал, словно бы отгородившись глухой стеной. Когда все закончилось, он оказался среди тех, кто ехал обратно на Сицилию. В основном это были такие, как Мелисс: люди незнатные и бедные, за деньги готовые служить хоть подземным богам, не ведающие родины, дома и чести.

Мелисс подошел к Гаю на корабле, и тот, кажется, впервые не увидел на его лице презрительно-ироничной усмешки.

Он, как всегда, выглядел человеком вне сословий: простая туника с заткнутым за пояс кинжалом, стоптанные сандалии; его темные волосы трепал ветер, а в лицо светило солнце, отчего он сузил глаза, и они казались нарисованными углем блестяще-черными полосками.

– Что случилось? Почему ты не вернулся в Рим?

Гай Эмилий властно отстранил его рукой и отошел, глядя вперед потемневшим, ненавидящим взглядом.

…Он плохо помнил, как очутился в своем прежнем жилье. Смеркалось; он оглядел окутанное сумерками помещение, казавшиеся чужими вещи. Тени заполнили все углы, в окне неподвижно висела луна. Гай вышел на улицу. В лунном свете мрачные громады скал выглядели огромными и страшными: казалось, холод и страх подкрадываются со всех сторон и заползают в сердце, сжимая его ледяными щупальцами. Подернутый темной пеленой мир выглядел мрачным и зловещим.

Он вернулся в дом и сел на кровать. Рабов не было: перед отъездом Гай отправил их обратно к Сексту Помпею. Его руки похолодели, тогда как лоб покрылся испариной. Гай взял в руки лежащий на столе кинжал и принялся играть им, перекладывая из руки в руку, с выражением глубокой горести на лице. Его пальцы побелели и судорожно подергивались, он понурил голову. Потом неожиданно встрепенулся и нанес себе резкий удар в грудь. Гаю показалось, что рука дрогнула и клинок отклонился вправо, однако он услышал хруст плоти и почувствовал боль, от которой на миг прервалось дыхание. Одежда мгновенно пропиталась кровью.

Гай упал на кровать и лежал, ощущая смесь облегчения, радости и острого страха. Сознание постепенно заволакивал туман; последнее, что Гай увидел, – чье-то худощавое, обтянутое смуглой кожей лицо. Кто-то схватил его за руку и сильно сжал…

Потом Гай потерял сознание.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Ливия вышла в сад и остановилась, глядя на застывший в вышине серебристый звездный узор. Дул теплый ветер, шумели листья, откуда-то доносились одинокие, таинственно-печальные звуки. Молодая женщина задумалась. Временами ей казалось, будто она существует в каком-то странном, наполненном чужими выдумками мире, скрывая что-то свое, истинно сокровенное. Иногда она мысленно погружалась в давние ощущения, словно пытаясь возродить саму себя, прежнюю. И тогда в ее душе нежным колокольчиком звучал слабый отзвук того, чем она жила раньше.

Вскоре Ливий пришлось вернуться к гостям. Пирующих было девять, по числу муз; согласно новой моде, они возлежали на расставленных вокруг овального столика полукруглых ложах. Сосуды алого и темно-красного цвета, красивый мерцающий свет… Сегодня, в день Юпитера, за три дня до априльских ид 718 года от основания Рима[30] праздновался день ее рождения. Ливий исполнилось двадцать пять лет: для римлянки – возраст полного жизненного рассвета. Она получила дорогие подарки от отца, мужа, брата и друзей, хотя больше всего Ливию порадовали вылепленные из глины и обожженные в печи фигурки, которые ей преподнесла пятилетняя Аскония.

Чуть приподняв край столы, Ливия присела на нижнюю часть ложа. Ее собранные в конический пучок волосы скрепляла диадема в виде двух – голова к голове – серебряных змей: такое сочетание, как считалось тогда, сулило долгую и беспечальную жизнь. Глаза блестели золотым блеском под темными дугами бровей, а изгиб губ в мягком свете ламп казался четким и красивым, словно на греческих статуях.

Гости дружно подняли кубки с приправленным ароматическими веществами вином и выпили за здоровье хозяйки, потом вновь потекли неспешные речи, как бывает всегда, когда люди расслаблены и сыты.

– Слышали, Марк Антоний отождествляет себя с Дионисом? – со смехом произнес один из гостей, Публий Трепт, который, как и Луций Ребилл, служил в магистрате. – Веселится в окружении вакханок! И это – один из правителей Рима!