Любовь и Рим - Лора Бекитт

…Утром позавтракали сыром и хлебом, запивая его козьим молоком. Затем Гай сказал, что уходит. Клеоника кивнула.

– Почему бы тебе не купить что-нибудь? – предложил он, глядя на ее подвязанный под грудью короткий, до колен, простенький хитон.

– Мне ничего не нужно, – сказала Клеоника, и Гай видел, что она отвечает совершенно искренне.

– Что ж, – произнес он, – мы купим вместе. Ты красивая девушка и должна носить хорошие вещи.

Она согласно кивнула изящной головкой, отягощенной массой струящихся ниже талии блестящих черных волос, потом спросила:

– Когда ты вернешься?

– Не знаю, – сказал Гай, и в следующую минуту Клеоника прижалась к нему всем телом.

Он поцеловал ее в обнаженное смуглое плечо, после молча отстранился и вышел за дверь.

Он довольно быстро отыскал частную риторскую школу, владельцем которой был пожилой грек, и спросил, не найдется ли для него места. Это была смешанная школа, где изучались произведения как греческих, так и римских авторов, – здесь занимались сыновья временно живущих в Афинах римлян и мальчики из богатых и знатных греческих семейств.

– Да, мне нужны хорошие риторы, – ответил хозяин школы, статный седобородый грек, не без удивления глядя на приятного, красивого, явно образованного молодого мужчину, весь вид которого (несмотря на скромные манеры и простую одежду) выдавал знатное происхождение. – Только я не слишком много плачу.

Вряд ли он сказал бы такое другому человеку; поняв это, Гай грустно улыбнулся.

– Сейчас мне не очень важно, сколько будут платить, – мягко произнес он, и грек с искренним интересом уставился на того, кому все равно, сколько он станет получать за такой труд.

Хотя положение ритора было несравненно более высоким, чем положение грамматика, все-таки эта должность ни в коей мере не могла считаться почетной. Чаще всего риторами становились образованные греческие вольноотпущенники, но никак не римские граждане, тем более – патриции.

– Может быть, у меня не получится, – прибавил Гай.

– Должно получиться, – сказал хозяин школы, – если ты умеешь хорошо говорить, много читал и имеешь хотя бы небольшое представление о том, что придется делать.

– Я представляю, – ответил Гай, – когда-то сам учился в такой школе.

И тут же понял, что проговорился. К счастью, владелец школы (он назвался Бианором) оказался человеком умным и не стал ни о чем расспрашивать. Вместо этого он провел Гая в небольшой, обнесенный забором внутренний двор, усадил на скамью в окружении оживленного яркими цветами темного кустарника, и принялся рассказывать о школе. Здесь обучались юноши четырнадцати-двадцати лет, они совершенствовались в чтении, занимались переводами с греческого на латинский и обратно, писали сочинения, упражнялись в красноречии, постигали основы стихотворства. Для начала Бианор предложил Гаю понаблюдать, как преподают другие, и познакомиться с программой обучения в школе. Попутно выяснил, с произведениями каких авторов знаком Гай, а под конец вскользь поинтересовался:

– Надолго в Афины?

– Не знаю. Быть может, навсегда.

– Ты приехал один?

– С женой.

– Это хорошо, – заметил Бианор, потом прибавил: – Не беспокойся, тебе понравится. Я держу только хороших риторов, лентяи, пьяницы и гуляки у меня не задерживаются.

Вскоре они простились. Гай пообещал прийти утром.

Возвращаясь в свой новый дом, он думал не о школе. Внезапно он понял, что, говоря Бианору о жене, мысленно представлял не Клеонику, а Ливию Альбину.

В тот же день он выполнил свое обещание: повел Клеонику на афинский базар и купил ей украшения и наряды. Не считаясь с деньгами, приобрел нарядный узорчатый хитон, вышитый серебряными блестками темно-синий химатион, посеребренный пояс, красивые сандалии из дорогой кожи и сплетенную из золотой канители сетку для волос.

– Завтра зайдем в ювелирную лавку и выберем тебе серьги, – сказал Гай онемевшей, растерянной девушке, у которой никогда не было хорошей одежды, а тем более – украшений.

И хотя Клеоника улыбалась счастливой улыбкой, Гай Эмилий чувствовал: она без сожаления сорвала бы с себя все эти вещи, если б узнала, что он думает о другой.

ГЛАВА II

Ливия и Луций сильно задержались с отъездом и прибыли в Афины только в июльские иды (середина июля). То было самое жаркое время греческого лета, солнце пылало в небе раскаленным углем, все дороги были словно посыпаны золотой пылью, и даже сам воздух казался огненным. И Ливия с какой-то особенной жадной радостью смотрела на уже виденные прежде, иззубренные вершинами гор великолепные горизонты, узкие улицы и словно бы кипящие потоки людей на Агоре. Странно, теперь этот город показался ей другим, он будто бы поменял свои краски, свой облик. В это же время в Афинах находился Марк Антоний со своей новой женой, сестрой Октавиана, Октавией; он посещал лекции философов, участвовал в риторических состязаниях и различных празднествах, потому жизнь города казалась более оживленной, чем прежде. И все-таки дело было в другом. Ливия вспоминала, как когда-то давно Луций преподнес ей шкатулку, и она открыла ее, надеясь увидеть там еще что-то, но шкатулка была пуста, и тогда Ливия почувствовала разочарование, – несмотря на то, что получила в подарок дорогую, красивую вещь. Примерно такие ощущения охватили ее сейчас, по приезде в Афины. Чего она ждала от той поездки? Оживления воспоминаний, свидания с прошлым? Она и сама не знала…

Они с Луцием сняли дом в центре города и умело сочетали развлечения с делом: Луций старался бывать везде, где присутствовал Антоний, и внимательно прислушивался к его речам; кроме того, они с Ливией посетили театр, совершили прогулку по морю. Асконию брали с собой или оставляли на попечении няни. Вообще-то Луций не хотел везти девочку в Афины, но Ливия настояла: она желала, чтобы дочь увидела другие города и других людей.

Однажды Ливия отправилась на рынок в сопровождении двух рабынь: своей новой служанки и няни Асконии. Дело близилось к закату, здания и деревья отбрасывали длинные тени, волосы женщин светились золотисто-красным ореолом, а на лица ложились нежные краски позднего солнца. Ливия купила все, что хотела, и они пошли обратно. Вскоре свернули на тихую улочку, и молодая женщина любовалась медленным танцем пылинок в лучах неяркого света, расплавленным золотом на далеком горизонте, немного усталым, обволакивающим душу спокойствием этого огромного мира. Почти каждый дом в Афинах был окружен благоухающим садом, тогда как в Риме властвовал голый камень…

Потом они вышли на улицу пошире, осененную светло-зелеными вершинами деревьев и испещренную светотенью, и тогда Ливия увидела… Впереди шел человек, мужчина, шел не спеша, словно задумавшись, и было в нем что-то странно знакомое… Внезапно сердце Ливий забилось в исступленной и пылкой надежде. Объятая жаркой волной, она внимательно пригляделась к нему: одетый, как грек, с виду человек не праздный, явно идущий привычной дорогой, очевидно, домой. Нет, конечно, она ошиблась. Ливия не могла ни с того, ни с сего ускорить шаг и обогнать незнакомца, чтобы заглянуть ему в лицо; между тем мужчина свернул в один из проулков и исчез, а Ливия весь вечер не находила себе места. Вероятно, то было ниспосланное небожителями видение! В Афинах по-другому думалось о богах, и Ливия тайком неистово молилась: не холодному, непреклонному Юпитеру и не Венере, а Аполлону, покровителю муз. Она не могла сказать, почему выбрала именно его; возможно, потому, что Аполлон был единственным богом, о котором Гай Эмилий отзывался с явной симпатией: не бог порядка, власти и собственности, а бог искусства, преобразующий сиюминутное в вечное, суетливую действительность – в высокий и значительный мир.