Впусти меня - Линдквист Йон Айвиде

– Она сгорела.

– Виржиния?

– Да. Она сгорела.

Морган сделал пару шагов по направлению к палате, заглянул. К нему тут же направился какой-то пожилой человек внушительного вида.

– Извините, но здесь вам не цирк.

– Нет-нет, я только…

Морган хотел было сострить, ответив, что разыскивает своего удава, но сдержался. По крайней мере он успел кое-что разглядеть. Две кровати. Одна – со смятыми простынями и откинутым одеялом, будто кто-то второпях выскочил из постели. Вторая по всей длине была покрыта толстым темно-серым покрывалом. Деревянное изголовье, черное от сажи. Под покрывалом проступали очертания на редкость худого тела – отчетливо выделялись лишь голова, грудь и таз, остальное с тем же успехом можно было принять за складки покрывала.

Морган с остервенением потер глаза, чуть не на сантиметр вдавив глазные яблоки.

Значит, правда. Черт, это правда!

Он огляделся по сторонам в поисках кого-нибудь, кто разделил бы его удивление. Рядом стоял какой-то старикан, опиравшийся на ходунки, с подвешенной капельницей, и пытался заглянуть в палату. Морган сделал шаг в его сторону.

– Чего пялишься, дед? Может, ходунки из-под тебя выбить?

Старикан попятился, отступая мелкими шажками. Морган сжал кулаки, стараясь взять себя в руки. Потом вспомнил одну деталь, увиденную в палате, развернулся и пошел обратно.

Человек, сделавший ему выговор, как раз выходил из дверей.

– Вы, конечно, извините, но…

– Да, да, да, – Морган отодвинул его в сторону. – Мне только забрать одежду моего друга, если вы не против. Или, по-вашему, он должен весь день голый сидеть?

Сложив руки у груди, тот пропустил его в палату.

Морган взял со стула возле разворошенной постели одежду Лакке и бросил взгляд на соседнюю кровать. Из-под одеяла высовывалась черная обугленная рука с растопыренными пальцами. Рука была изуродована до неузнаваемости, но вот кольцо на среднем пальце он узнал. Золотое колечко с синим камнем, кольцо Виржинии. Прежде чем отвернуться, он успел заметить кожаный ремень, перетягивающий запястье.

Человек, пропустивший его, по-прежнему стоял в дверях, скрестив руки у груди.

– Ну, довольны?

– Нет. Какого черта ее привязали?

Его собеседник только покачал головой:

– Можете передать своему приятелю, что полиция приедет с минуты на минуту и, вероятно, захочет с ним пообщаться.

– Это еще зачем?

– Мне-то откуда знать, я же не полицейский.

– Правда? А так похожи.

В коридоре он помог Лакке одеться – не успели они закончить, как прибыли полицейские. Лакке был не в состоянии отвечать на какие-либо вопросы, но медсестра, поднявшая жалюзи, сохранила достаточно присутствия духа, чтобы подтвердить: Лакке не имел никакого отношения к происшедшему, он еще спал, когда все это началось.

И она осталась в окружении заботливых коллег, всячески пытавшихся ее успокоить. Ларри с Морганом вывели Лакке из больницы.

Выйдя из дверей больницы, Морган втянул ртом холодный воздух, сказал: «Мужики, я отойду на минутку» – и, склонившись над ближайшими кустами, выблевал на голые ветки остатки вчерашнего ужина вперемешку с зеленой желчью.

Придя в себя, он вытер рот рукой, а руку об штаны. Затем, подняв ладонь как вещественное доказательство, обратился к Ларри:

– Ну, старик, теперь уж точно придется раскошелиться.

Они доехали до Блакеберга, и, получив сто пятьдесят крон, Морган отправился в магазин, пока Ларри повез Лакке к себе домой.

Лакке послушно следовал за ним. За всю дорогу в метро он не произнес ни звука.

Пока лифт поднимался на седьмой этаж, Лакке вдруг заплакал. Не молчаливыми слезами – нет, он зарыдал в голос, как ребенок, только громче. Когда Ларри открыл двери лифта и вывел его на лестничную клетку, вой усилился, отдаваясь среди бетонных стен. В плаче Лакке звучала первобытная безграничная тоска, заполнявшая собой все этажи, проникая в щели почтовых ящиков и замочные скважины и превращая многоэтажный дом в склеп, возведенный на руинах любви и надежды. У Ларри мурашки побежали по коже; никогда еще он не слышал ничего подобного. Люди так не плачут. Не могут так плакать. От такого плача умирают.

Соседи. Они сейчас решат, что я его убиваю.

Ларри судорожно возился со связкой ключей, пока все человеческое страдание, все тысячелетия бессилия и разочарований, каким-то чудом вдруг обретя средоточие в хрупком теле Лакке, продолжали изливаться из его глотки.

Наконец ключ вошел в замок, и, преисполнившись неожиданной для него самого силы, Ларри втащил Лакке в квартиру и захлопнул дверь. Лакке продолжал кричать, – казалось, воздух в его легких никогда не кончится. Лоб Ларри покрылся испариной.

Черт, и что же мне теперь…

В панике он поступил так, как делают в кино, – отвесил Лакке пощечину и сам испугался звонкого хлопка, заставившего его тут же пожалеть о содеянном. Но это помогло.

Лакке мгновенно умолк, уставившись на него безумными глазами, и Ларри решил, что он сейчас даст сдачи. Но тут лицо Лакке несколько смягчилось, он захлопал ртом, будто хватая воздух, и произнес:

– Ларри, я…

Ларри обнял его. Лакке приник щекой к его плечу и зарыдал, сотрясаясь всем телом. Вскоре у Ларри стали подкашиваться ноги. Пытаясь высвободиться из объятий, он попробовал опуститься на стул в коридоре, но Лакке продолжал за него цепляться, наваливаясь всем телом. Ларри плюхнулся на стул, и Лакке упал на пол как подрубленный, уронив голову другу на колени.

Ларри принялся гладить его по голове, не зная, что сказать. Только шептал:

– Ну будет, будет…

У Ларри уже начали затекать ноги, но тут с Лакке что-то произошло. Плач затих, сменившись тихим поскуливанием. Ларри почувствовал, у него заходили желваки. Лакке поднял голову, вытер сопли рукавом и сказал:

– Я его убью.

– Кого?

Лакке опустил взгляд, уставившись на грудь Ларри, и кивнул:

– Я его убью. Ему не жить.

На большой перемене в половине десятого к Оскару подошли Стаффе и Юхан, наперебой твердя: «Блин, ну ты даешь!» и «Будет знать!» Стаффе угостил его пастилками, а Юхан спросил, не хочет ли Оскар как-нибудь пойти с ними собирать пустые бутылки.

Никто его не пихал и не зажимал нос, проходя мимо. Даже Микке Сисков улыбнулся и одобрительно кивнул, столкнувшись с ним в коридоре возле столовой, как если бы Оскар рассказал смешной анекдот.

Как будто все только этого от него и ждали и теперь он стал своим.

Только вот никакой радости он не испытывал. Он лишь констатировал факт, но это уже не имело никакого значения. Хорошо, конечно, что его не трогали, но, если бы кто-нибудь сейчас посмел его ударить, он дал бы сдачи. Он больше не имел ничего общего с этими людьми.

На уроке математики он поднял голову и оглядел одноклассников, с которыми проучился шесть лет. Кто-то сидел, склонившись над тетрадью, кто-то грыз ручку, кто-то, хихикая, перекидывался записочками. И он подумал: «Ведь это же дети».

Он и сам был ребенком, но…

Он нарисовал в учебнике крест, потом переделал его в виселицу.

Да, я ребенок, но…

Он нарисовал поезд. Машину. Корабль.

Дом. С открытой дверью.

Беспокойство нарастало. К концу урока Оскар больше не мог сидеть спокойно – ноги выбивали дробь, руки барабанили по парте. Учитель удивленно повернул голову и попросил его угомониться. Оскар сделал над собой усилие, но вскоре его снова охватило беспокойство, дергая за ниточки, будто марионетку, и ноги снова принялись выплясывать по полу.

Дотянув до последнего урока, до физкультуры, он понял, что больше не выдержит. В коридоре он попросил Юхана:

– Скажи Авиле, что я заболел, ладно?

– Ты че, сваливаешь?

– Форму забыл.

Это было действительно так – он и правда забыл форму дома, но прогуливал не из-за этого. По дороге к метро он увидел, как его класс выстроился в шеренгу. Томас проорал ему вслед: «Б-у-у!»