Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

а Глэдис исполняет для них жалобную песню своего племени, притоптывая в такт. Все это происходит, конечно же, за закрытыми дверями, и вся эта сцена на самом деле примечательна тем, что как раз чего-то такого Амалия обычно старается ни за что не допускать. Представьте на минуту: Амалия, великая — на тот момент почти раздетая — шлюха, Карстен, бледный мальчик, с внезапно прорезавшимися диктаторскими замашками, и Глэдис, толстая африканка с мечтательным взглядом и ритмичными движениями, танцующая и поющая в лучах заходящего солнца далеко-далеко от родного дома.

На следующий день всё, разумеется, было забыто, словно ничего и не было, и говорить тут не о чем. Но с того дня Амалия с Карстеном начинают все чаще играть в такие вот легкомысленные игры. Нередко они играют в спальне, где Амалия предлагает Карстену, например, изображать прокурора и вести заседание в воображаемом зале суда, выступая с обвинением против тех, кто посягнул на ее честь и достоинство. Иногда она просит его спеть или станцевать детский менуэт, которому его научили учителя во время бесконечных индивидуальных уроков. Со временем характер игр меняется. Теперь они играют, в частности, в похищение — он крадет ее, и они скачут на валиках, украшенных кистями, по кровати, бескрайней, как пустыня. Бывает, она рассказывает ему о той жизни, которая их ждет, когда он станет известным человеком, получит диплом юриста и постоянную должность. Именно в те дни она просит его сфотографировать ее тем фотоаппаратом, который ей подарил один из клиентов, и именно тогда она все чаще повторяет ему, что в ее жизни было лишь трое мужчин: отец, Карл Лауриц и ты, Карстен, но первые двое меня предали. По прошествии какого-то времени она забывает и Кристофера Людвига, и Карла Лаурица, и потому новая версия звучит так: «В моей жизни есть только один мужчина, и это ты».

Они с Карстеном начинают выезжать на прогулки. Один из «друзей дома» предоставил в ее распоряжение автомобиль с шофером, и теперь они катаются по лесам северной Зеландии. Сидя на заднем сиденье, они хихикают, как дети, и совсем не догадываются, что несутся в страну погибших душ, которая находится по ту сторону хорошего воспитания, приличий и умолчаний.

Однажды, возвращаясь из такой поездки, они заехали к Кристоферу Людвигу. Стояла весна, и прохладный воздух, солнце и чувства Амалии к Карстену, чувства, которые к этому времени уже стерли все остатки здравого смысла, пробудили в ней этим субботним утром сентиментальное любопытство, и ей захотелось увидеть отца. Карстен не возражал. Амалия к тому времени начала советоваться с ним, и когда она этим утром спросила его, не хочет ли он навестить своего деда, то кокетливо добавила: «Решай, ты же глава семьи!»

Дом Кристофера, казалось, находился в какой-то другой эпохе. Улица Даннеброг освещалась тем же неопределенным светом, что и всегда, и, оказавшись перед домом, Амалия почувствовала, что не надо было ей сюда приезжать. Дверь в квартиру была не заперта, в прихожей они с трудом пробрались между стопками книг. Книги в квартире были повсюду, тысячи томов высились штабелями от пола до потолка, и эти горы бумаги впитали в себя всю имевшуюся в воздухе влагу, так что воздух стал трескуче-сухим и в горле начинало першить. Карстен и Амалия шли по узким проходам между книгами, и казалось, что в квартире никого нет. Но тут Амалия решительно повела Карстена мимо накренившихся книжных штабелей в то помещение, которое когда-то считалось кабинетом ее отца. Кристофер Людвиг сидел у круглого столика, на том же месте и в той же позе, что и тогда, много лет назад, когда Амалия пришла к нему, чтобы рассказать, как она видела призрак дедушки. Отец очень постарел, и глаза его светились старческим слабоумием. Он почти не осознавал, что в комнате появились живые существа. Было ясно, что все его бросили, и он остался среди книг, в которых говорилось о вечной любви, — и рассыпающихся фрагментов своей жизни — пожелтевших бумажных зверей, так и не отпечатанных бланков и старых игрушек. В комнате было очень тихо, и в этой тишине Амалия сравнила свое собственное представление о старости с истинным положением дел. Как и у большинства датчан, живущих в то время, да и в наше тоже, у нее было свое излюбленное представление о старости. Она представляла себе благородную супружескую чету с серебристо-седыми волосами на фоне каких-то вечнозеленых растений, в атмосфере всепрощения, в окружении детей и внуков, и, разумеется, это представление не имело никакого отношения к действительности. Если у нее и была какая-то иллюзия, что Кристофер Людвиг ведет приличествующее ему достойное существование, то лишь потому, что она не бывала у него уже десять лет. Теперь она увидела его среди маленьких кукол с фарфоровыми головами и лошадок-качалок — игрушек, принадлежавших им с сестрами, и решила забыть о реальности. Одним невидимым движением она стерла из памяти все, что имело отношение к Кристоферу Людвигу, одиночеству этой квартиры и мыслям о том, что жизнь может закончиться таким вот образом, после чего повернулась и пошла к выходу. Карстен еще минуту стоял, внимательно разглядывая книги, старика и его немощные руки, которые беспрестанно ощупывали разные мелкие предметы, лежащие перед ним на столе. Затем он развернулся и отправился навстречу катастрофе.

Катастрофа в Шарлоттенлунде наступает в воскресенье, во второй половине дня, совершенно тихо и незаметно. В эти выходные Карстен с Амалией очень изобретательны, они придумали множество разных затей и развлечений с переодеванием, они много часов провели на большой кровати, и игры этим воскресным вечером ничем не отличаются от множества их прежних игр. Амалия в черном оздоровительном корсете, и неожиданно Карстен снимает его с нее. Она сопротивляется, конечно же, сначала она сопротивляется, но только для виду. Тогда Карстен напрягает мышцы. Кажется, он никогда не был таким сильным, и Амалии приходится изо всех сил противостоять его воле. Они качаются, стоя возле кровати, и эта их борьба вызывает у нас в памяти любовные столкновения Амалии и Карла Лаурица. И тут Карстен внезапно берет верх. Ясно, что он сильнее, гораздо сильнее, и вот он снимает с Амалии корсет, а чтобы снять корсет с женщины — хотя она и противится для виду — мужчине требуется приложить все усилия, во всяком случае, так мне говорили. Теперь Амалия раздета, и Карстен тоже мгновенно оказывается без одежды, и вот уже ими овладевают силы, с которыми им не совладать, и никакие звоночки не звенят, никакие предупредительные огни не загораются, а все потому, что они через все