Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

том, что он единственный в жизни Амалии. К каждому из клиентов у нее был особый подход, так что ни один из них так никогда и не понял сути их отношений, что, среди всего прочего, для нее это был бизнес и вопрос выживания. А вообще-то о том, есть ли в жизни Амалии другие мужчины и в чем смысл ее поступков, они во время этих приемов задумывались крайне редко или вообще не задумывались. И объясняется это явлением, которое мы совсем недавно договорились называть «умолчанием». Ускользающие границы этого явления столь подвижны, что вторая правда об Амалии, правда о спальне, о спущенных штанах профессора, о детском плаче маклера и о бордельных историях Х. Н. Андерсена — этой правды не существует на этих вечерах, это вообще не правда. Что же касается жен, то благодаря вниманию Амалии, изысканным угощениям и соблюдению этикета каждая из них начинает чувствовать себя близкой подругой хозяйки. Они не подозревают, что Амалия в каком-то смысле знает об их жизни гораздо больше, чем они сами, но сейчас, в столовой, Амалия ничего не знает. Она не позволяет себе ничего знать: она принимает у себя своих лучших друзей.

Тут мне хочется предложить одно слово, лучше всего характеризующее вечера у Амалии. Понимаю, сколь опрометчиво предлагать одно слово и насколько это все упрощает, но я заметил, что именно оно возникает у меня в голове, когда я думаю о них. Его можно использовать в качестве заголовка или подсказки для дальнейших толкований. Это слово «последовательность». Вежливость Амалии и ее гостей, соблюдение множества правил этикета, их умение всегда найти нужный тон — все это характеризуется последовательностью, и мне хотелось бы добавить, что такой способ общения и такая жизнь требуют немалых усилий, ведь все время приходится бороться с проявлениями непоследовательности, а жизнь часто стремится к непоследовательности, и те времена не исключение.

То есть в каком-то смысле Амалия — человек последовательный. В своей бескомпромиссной сдержанности и в своем стремлении добиться признания она очень, очень настойчива. Но оказывается, что у нее есть некоторые уязвимые места, и именно наличие таких мест делает ее историю интересной. Если бы она всегда была сильной и несгибаемой, как те люди, которым она старается подражать, то она, вероятно, оставила бы после себя меньше следов или, во всяком случае, какие-то другие следы. Но одна из ее слабостей состояла в том, что ей трудно было хранить обет молчания. Наверное, где-то в глубине души она была потрясена предательством, и попытки делать вид, что все у нее в жизни прекрасно, давались ей нелегко. Вот почему время от времени она доверяла свои секреты Карстену.

Она рассказывала ему не всю правду, во всяком случае не ту правду, которая известна мне. Она не описывала свою жизнь так, как ее описал я, а именно, не представляла себя в роли жрицы, которая превращает в ритуал лицемерие, которое на самом деле лицемерием не является. Вместо этого она рассказывала Карстену о своих любовниках — так, будто он у нее был только один. Конечно, ей было стыдно. Тихими вечерами, лежа в кровати с сыном, она не забывала о правилах приличия. Она, привязавшая к себе своих клиентов невидимым резиновым шнуром, который рано или поздно отшвыривал их назад к ней именно потому, что она могла делать что угодно, не чувствуя стыда, теперь испытывала стыд перед своим сыном. Именно рядом с ним она переставала чувствовать себя сильной и рассказывала ему не столько правду, сколько свою мечту о правде, которая состояла в том, что у нее есть только один мужчина, и он вовсе не клиент, а любовник.

Она снимала с себя и с Карстена почти всю одежду, зажигала свечи, и забравшись в большую кровать, они прижимались друг к другу. Понизив голос, она говорила о великодушном и образованном мужчине, самом красивом мужчине в городе, вокруг которого всегда витает один и тот же аромат — «русская кожа», который она пыталась описать Карстену. Образ этого мужчины она сложила из характерных черт нескольких своих клиентов. Поскольку ей очень нравилась ее собственная мечта и поскольку было важно, чтобы Карстен ей верил, она украсила созданный ею портрет мелкими бессмысленными деталями, в результате чего он оказался совершенно неправдоподобным — и даже Карстену это было понятно. Конечно же, он знал, что она лжет, он ведь смышленый малый, и к тому же он все видел своими глазами — еще тогда, когда она впервые встретилась с маклером, он стал свидетелем его рыданий в спальне, приникнув к одному из тех отверстий, которые в свое время просверлил Карл Лауриц и о которых Карстен не смог забыть, после того как однажды увидел, как отец наблюдает за матерью. Так что хотя он увлеченно слушает ее рассказы, он знает правду, и, возможно, не хуже самой Амалии, которая воплощает в словах свои надежды, придумывая себе любовника без свойственных ее клиентам тягостных неврозов, любовника, который как-то очень уж сильно напоминает Карла Лаурица.

И снова мне хочется преодолеть историческую дистанцию и крикнуть Амалии в прошлое: «Ну разве можно, черт возьми, так обращаться с мальчишкой, открываться ему, использовать его, как твои клиенты используют тебя, как можно вот так на него все вываливать и требовать от него помощи? Он всего лишь ребенок, у которого все это время в голове лишь одна мысль — как заслужить любовь матери и занять место рядом с ней вместо реальных “друзей дома” и выдуманного любовника?» Но я держу себя в руках, ведь, конечно же, нет никакого смысла в этих вопросах. Остается только молчать, скрипеть зубами и придерживаться фактов: Амалия, описывая своего идеального супруга, время от времени начинала плакать и еще крепче прижимать к себе Карстена, повторяя, что он единственный мужчина в ее жизни, единственное, что у нее осталось, единственная ее надежда, и когда-нибудь он спасет их обоих, и у них начнется новая жизнь. Громко всхлипывая, она обливает его слезами, а он лежит рядом с ней, и ему шесть, потом семь, потом восемь, потом девять и десять лет, и думает, как же это ему удастся вынести весь мир на своих плечах.

Характерные для его детства внутренние противоречия, свойственны и датскому высшему обществу. Жизнь Карстена проходит в темном туннеле, где впереди и позади белые пятнышки света. Свет позади — это время до исчезновения Карла Лаурица, а свет впереди — это то будущее, которое Амалия почти ежедневно описывает ему в большой кровати, когда, простившись с очередным клиентом, забирает к себе Карстена. Это будущее видится ей