Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

гораздо больше, чем стоило бы, потому что не может удержаться. Она не может сдержать свой гнев, она злится, ругает его и бьет посуду — вместо того чтобы игнорировать его и отправлять гулять. Она рассказывает ему о своем вымышленном любовнике и о каких-то подробностях их отношений, о которых ему в его возрасте вообще ничего не следует знать, — лучше бы ему лишь догадываться о них, да и то спустя много лет. И даже наготу и свое прекрасное тело, о котором ему не следовало бы иметь никакого представления после того, как он научился ходить, даже его она не может скрыть.

Почти все время Амалия держит его в заключении, большую часть детства ему действительно приходится проводить в темных комнатах. Когда подошло время Карстену идти в школу, она наняла ему частных учителей, чтобы он не покидал дом. Она забрала у него первый собранный им детекторный приемник, чтобы он не слушал эти ужасные новости, и отправляла его спать, когда гости начинали говорить о том, что происходит в мире. При этом она никак не могла скрыть от него свой интерес к свежим новостям. Совершенно неожиданно, в минуту слабости, она рассказывает ему, что Свен Ольсен, с которым она однажды встречалась у кого-то в гостях и который говорил, что любит ее, занял второе место в соревнованиях по тяжелой атлетике на Олимпийских играх, и что один из министров, социал-демократ, «друг дома», произвел настоящий фурор на встрече с избирателями в Южной Ютландии, и что она узнала Карла Лаурица на фотографии в газете, в группе влиятельных нацистов, стоящих рядом с Гитлером. Она показывает ему фотографию, и он чувствует, что хотя занимаемое теперь Карлом Лаурицем среди этих крикунов положение и кажется ей совершенно неправильным и позорным, но вместе с тем есть в этом что-то очень-очень привлекательное.

В общем, можно сказать, что Карстен получил очень разностороннее образование. В каком-то смысле их огромная вилла — это сырой подвал для выращивания грибов, куда не проникает солнечный свет. Карстен вырос быстро, и своей бледностью он чем-то похож на неожиданно пробившийся из земли побег, а угадывающийся в нем аристократизм напоминает об изяществе ростка спаржи. Но при этом ему все же удалось — в основном в раннем детстве — вдохнуть немало свежего воздуха, он изучал мир иначе, чем большинство его сверстников из высшего общества, и поэтому в его движениях чувствуется уверенность, свойственная лишь детям, которых не били по рукам, и все мы, к слову, можем лишь порадоваться тому, что это повествование — не роман, потому что Карстен — слишком сложная натура для персонажа романа. Его трудно описывать даже как исторический персонаж. Он тихий и послушный мальчик, это говорили все, кто его знал, включая сюда и Амалию. «Карстен воспитанный и милый мальчик», — именно так все и говорят, имея при этом в виду, что он редко попадается на глаза, а если и попадается, то ничто в его внешнем виде и поведении не привлекает внимания. Одновременно он впитывает в себя все, что видит и слышит, есть в его характере, и особенно в огромных глазах, какая-то искра любопытства. Он усваивает все: уроки дорогих частных учителей, светские разговоры и рассказы Амалии, лежащей рядом с ним в постели, о его будущих свершениях, и эта потребность поглощать знания, наверное, как-то связана с тем, что он вырос среди взрослых. Не то чтобы я был в этом совершенно уверен, но мне-то кажется, что детям, когда они растут, нужны другие дети, а Карстена окружала пустота бесконечных дней в бескрайнем доме, пустота, в которой время от времени появлялись взрослые. В самом раннем детстве он играет с кубиками, потом с оловянными солдатиками, а затем начинает читать. Оказывается, в доме немало книг. По-видимому, Карл Лауриц приобрел их как дополнение к обстановке, и книги эти стали для мальчика еще одним источником познаний о мире взрослых. Карстен погружается в красивые книги с золотым обрезом, в которых взрослые датчане описывают то же одиночество, что окружает его. В книгах он видит некоторое сходство со своей жизнью, однако ему так не удалось, следуя рекомендациям писателей золотого века и более поздних времен, научиться получать мазохистское наслаждение от одиночества. Все детство Карстену не хватает друзей, и ни Амалии, ни книгам, ни гостям дома не удалось окончательно убедить его в том, что от мира за стенами дома следует держаться подальше, а если и приближаться к нему, то с осторожностью, и уж в любом случае нужно быть готовым от него защищаться.

Если правда то, что буржуазное воспитание, хорошее образование и безупречные манеры, которые в эти годы становятся для Амалии главным, приобретаются в результате огромного напряжения сил, то последовавшие затем события я, наверное, опишу как внезапную слабость. Однажды вечером, проводив очередного гостя, Амалия спустилась вниз за Карстеном. В этом не было ничего необычного, она всегда приходила за ним в это время. Как правило, она находила его за книгой или в каком-нибудь уголке, откуда его лицо светилось бледным пятном в темноте и где он просто сидел, молча глядя перед собой. Но в тот день все было иначе. В тот день она обнаружила его в странном виде — сняв с себя всю одежду, он завернул свое тощее, белое и даже немного зеленоватое из-за недостатка ультрафиолета тело в большой кусок черного бархата. Бархатом этим только что были искусно задрапированы окна. Он сдернул ткань с карниза, разрезал ее своими безопасными ножницами, а ошеломленной матери сказал лишь: «Мамочка, мне так хотелось хоть что-нибудь натворить». Конечно же, никто его не ругает, мамочка не может устоять перед обаянием сына и сразу же прощает его. Но на этом все не заканчивается. Амалия наматывает отрезанный лоскут бархата себе на голову, и получается тюрбан. Потом она расстегивает платье, зовет Глэдис и просит помочь ей расстегнуть корсет, который она стала носить, потому что располнела и потому что ее клиенты вообще чувствуют себя спокойнее в обществе женщин в корсетах. Затем они с Карстеном внезапно решают облачить в черный бархат Глэдис, но ткани уже не хватает, и они сдирают вторую портьеру. Вечернее солнце наполняет комнату печальным красноватым светом, сразу становятся заметны обои в мавританском стиле и узоры паркетного пола в стиле Альгамбры. Вероятно, из-за этого их дурачество начинает походить на сцену из жизни гарема. Карстен командует женщинами, демонстрируя неподдельный деспотизм, и я начинаю задумываться о том, что еще может скрываться за буржуазной благопристойностью. Под конец Карстен лежит, положив голову на колени Амалии,