Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

так: он станет выдающимся юристом, заработает целое состояние и каким-то непонятным образом поможет ей выпутаться из ее нынешнего положения. Она нисколько не сомневается, что Карстен станет великим юристом. И поскольку у нее в этом нет никаких сомнений, она нередко в присутствии Карстена репетирует перед зеркалом некоторые фразы, например «мой сын — юрист», или «мой сын — адвокат суда второй инстанции», или «судья», или «председатель Верховного суда». На Карстена это всякий раз производит глубокое впечатление. Еще до того, как ему исполнилось шесть, он уже точно знает, кем будет, и это знание мерцает перед ним светлым бликом в темноте туннеля. Туннель же — это тот дом, в котором он растет и который должен быть достойным местом и надежно защищенным гнездом для ребенка. Так это видит Амалия. «Наше уютное гнездышко», — говорит она об этом чудовищном доме, который в эти годы выглядит почти заброшенным, потому что построен он для большого семейства, для множества слуг и для огромного хозяйства, а не для матери с сыном, у которых остались только Глэдис, кухарка и садовник на полдня, а на приемы к ним приходят одни и те же шесть супружеских пар.

В некотором смысле дом этот представляет собой монумент, возведенный в честь одного из представлений о воспитании детей. Это представление было чрезвычайно распространено в Дании тех лет, да наверное, и прежде. Суть его состояла в том, что можно, с одной стороны, полностью защитить нежное детство ребенка, оберегая его от внешних влияний, и одновременно подготовить его к жизни в огромном и ужасном мире со всеми его соблазнами. И конечно, окна с решетками и плотные портьеры призваны защищать Карстена, и даже когда Амалия или Глэдис выходят с ним на прогулку — а Амалия считает, что бывать на свежем воздухе необходимо, — она требует, чтобы он обязательно закрывался зонтиком от солнца. И точно так же, ради его собственного блага, его никуда не пускают или пускают только в сад и не разрешают играть с другими детьми, хотя это, разумеется, такие же дети из богатых семей — в кружевных воротничках, камзолах и матросских костюмчиках. Если прежде Карстен играл с ними, то теперь Амалия опасается, что они могут случайно поранить его, подбить на какие-нибудь проделки или вообще плохо на него повлиять. Поэтому Карстен растет в сумрачных покоях «уютного гнездышка», и за эти годы он просто мастерски научился играть сам с собой и со своими безопасными деревянными кубиками, оловянными солдатиками без острых краев и ножницами с закругленными концами, потому что у него нет выбора, ему не с кем играть, ведь мир полон дурных людей и сомнительных проходимцев — так думает Амалия после исчезновения Карла Лаурица. Поэтому Карстен теперь только с зарешеченных балконов может махать рукой своим бывшим товарищам, то есть дочери массажистки П. Карла Петерсена и купающимся перед домом вдовствующей королевы маленьким принцессам, наготу которых под свободными купальными костюмами ему теперь приходится разве что воображать. Или, если уж говорить начистоту, то не всегда с балконов, потому что иногда ему все-таки удавалось выскользнуть. Иногда его выпускали — и решались на это Глэдис, садовник или кухарка, они и раньше нередко отпускали его, ведь у Карстена были очень добрые отношения с невидимыми слугами и, конечно же, они любили его. Поэтому они иногда разрешали ему гулять в парке, или в соседнем саду, или даже на улице, — но только если Амалии не было дома. Вряд ли это случалось часто, да и Карстен впоследствии не любил об этом распространяться, и если я и знаю об этом, то лишь потому, что это не забыли слуги.

На этом месте стоит вспомнить, что примерно в то же время Мария в Кристиансхауне, пропуская мимо ушей запрет матери, идет играть во двор. Интересно, что желание защитить одних детей от других наблюдается как в богатом Шарлоттенлунде, так и в доходных домах Кристиансхауна. Но реагируют на это дети совершенно по-разному. Мария резко противится давлению, она никого не слушает, в это время она уже перестает считаться с родителями. У Карстена все иначе. Самым важным человеком в его жизни в то время является мать, против которой он и не думает бунтовать. Он лишь издает слабый писк и делает робкие шажки на своей привязи.

Повторюсь, что, по мнению Амалии, все опасности и риски для Карстена находятся за пределами дома. Это солнечный свет, другие дети, глубокие канавы и пересеченная местность. В доме же безопасно. Поэтому детство Карстена превращается в бескрайнюю равнину длинных дней, когда он знает, что Амалия принимает «друга дома», и когда он беспокойно бродит по комнатам под люстрами, ощетинившимися штыками, среди гравюр с кровавыми охотничьими сценами и своих игрушек; в просторных комнатах тихо, разве что из спальни матери доносятся какие-то слабые звуки, да в воздухе еще витают отзвуки зловещих умолчаний.

Амалия изо всех сил пыталась приучить Карстена к этим умолчаниям, которые являлись неотъемлемой частью буржуазного уклада жизни и которые в эти времена, в начале тридцатых, наблюдаются во всех слоях общества, в особенно изощренной форме — в семьях государственных служащих. Конечно же, все эти умолчания не случайны, тогда считалось, что до их смысла детям следует доходить своим умом. Постепенно дети должны сами понять, как им вести себя за столом, где можно играть и во что можно играть и, особенно, во что играть нельзя. Они должны осознать, почему слуги, коридоры, туалеты и ванные комнаты невидимы, и почему голые стены таят угрозу, и почему никто не говорит при них о деньгах и никогда не скандалит. Дети должны сами догадываться обо всем, им никто не говорит правды, и в результате создается некоторое напряжение, получается, что дети вырастают в постоянной настороженности. От такой непрерывной тренировки внимания детям, конечно, иногда и удавалось выдохнуть, но никогда до такой степени, чтобы потерять концентрацию, забыться и стать непоследовательными. Характерная черта умолчания в том, что оно создает постоянное напряжение, и более полного объяснения я дать не могу, да, мне кажется, и требовать этого от меня нельзя. Кто я такой, чтобы пытаться объяснить явление, которое выходит далеко за рамки Истории датских надежд и является неотъемлемой частью всей западной культуры? Здесь же я могу разве что рассказать, что Амалии лишь отчасти удалось привить это Карстену, потому что она была недостаточно строга и последовательна. Она старается изо всех сил, но что-то ее все время сковывает, есть что-то зыбкое во всей той жизни, которую она сконструировала для себя и для сына. Она рассказывает Карстену