Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

На одной художественной выставке 1893 г., как вспоминает Александр Бенуа, 35-летний великий князь Константин, глядя на врубелевского «Демона», воскликнул: «Будь я его отец, я бы выпорол этого художника». Он смутился, когда Бенуа ему сообщил, что Врубель уже почитается за одного из самых выдающихся русских художников, а к тому же вышел из того возраста, когда получают порку (Бенуа 1990, 1: 693).

Двадцати пяти лет он по знакомился с 18-летней принцессой Саксен-Альтенбургской Елизаветой, и эта немка родила ему 6 сыновей и 2 дочерей. Судьба сыновей была незавидной — из них старший погиб на фронте, трое были расстреляны в Алапаевске большевиками, одного жена-балерина сумела вырвать из застенков ЧК. Сам Константин Константинович не дожил до этих бедствий. Он мирно скончался в 1915 г. в возрасте 57 лет.

Однако этот семьянин и ценитель прекрасного был человеком, которого терзали некие тайные страсти. О нем ходили смутные слухи. В стихах он обращался к другу (возможно, жене) со словами:

О, не гляди мне в глаза так пытливо! Друг, не заглядывай в душу мою, Силясь постигнуть всё то, что ревниво, Робко и бережно в ней я таю. Есть непонятные чувства: словами Выразить их не сумел бы язык; Только и властны они так над нами Тем, что их тайны никто не постиг.

И уж точно жене, Елизавете Маврикиевне, через несколько месяцев после свадьбы:

В душе моей загадочной есть тайны, Которых не поведать языком, И постигаются случайно Они лишь сердцем, не умом.

Супругов многое разделяло: разная национальность, разная вера (Елизавета так и осталась протестанткой), разные интересы (она засыпала, когда он восхищенно читал ей Достоевского) и что-то еще, сразу неуловимое.

В 1887 г. он написал поэму «Севастиан-Мученик» о раннехристианском святом, образ которого на одном из полотен Эрмитажа впечатлил поэта. Примечательно, однако, что этот образ (с картины Гвидо Рени) оказывал огромное воздействие на гомосексуально настроенных интеллектуалов многих поколений.

Великий князь Константин Константинович в маскарадном костюме. 1894 г.

Привлек высокородного поэта и «Манфред» Байрона — как привлек он и Чайковского, видимо, по тем же причинам. В своем отрывке «Возрожденный Манфред» (опубл, в 1994 г.) К. Р. как бы дал продолжение поэмы Байрона: пройдя раскаяние, герой обретает христианское смирение. Похоже, автор сам его искал, сам проходил через внутренние терзания.

Много лет он работал над переводами Шекспира, особенно страстно — над переводом «Гамлета». Этот перевод неоднократно издавался, даже при советской власти, а до революции великий князь сам играл Гамлета в Эрмитажном театре. Ему близок был этот принц, сомневавшийся в самом себе.

Последним его крупным творением была мистерия «Царь Иудейский» — об Иисусе Христе. По тем временам это было чрезвычайно смелое дело — вывести священные фигуры на подмостки. До рок-оперы «Иисус Христос — супер-звезда» было еще около ста лет. Священный Синод запретил представлять пьесу К. Р. в театрах России, и царь утвердил запрет. Но К. Р. добился разрешения сыграть ее на придворных сценах — в Китайском театре Царского Села (перед постановкой всё же запретили) и в Эрмитажном театре. Он сам играл в ней. Но главным героем был не Иисус Христос (в пьесе он вообще не появлялся на сцене) и не Иуда, как в рок-опере, а Понтий Пилат, и в центре драматической коллизии была его вина, его лицемерие, его страх перед разоблачением, перед открытием его несоответствия высокому посту…

Все это были, видимо, выстраданные переживания.

3. Кровь, дважды голубая

После великого князя остался дневник, который он вел всю свою жизнь, и в дневнике этом отражена его постоянная и, как правило, безуспешная борьба с той страстью, которая теперь придает определению «голубая кровь» (применительно к автору дневника) неожиданное и сугубо современное звучание.

Ныне голубыми называют мужчин, которые любят только мужчин. Это обозначение есть только в России, и оно появилось только после войны. Правда, приводят старые французские и английские употребления слова «blue» (голубой) в значении «неприличный», «непристойный», в английском было также и значение «веселый», «беспутный», но нет связи между этой западной традицией и нашим нынешним слэнгом. По-моему, тут обычный эвфемизм — замена неприличного слова другим, созвучным.

Так, слово «хуй» давно стало неприличным, и его приноровились заменять другим, начинающимся с той же буквы, — «хер» (первоначально это было просто название буквы алфавита). Потом, приобретя тесную связь с половым членом, и оно стало неприличным. Кстати, и слово «хуй» — тоже не первоначальное. Вначале половой член назывался на русском языке как-то иначе. Но, став неприличным, термин был заменен древнефинским словом «игла» — huj, поскольку население лесной полосы было сплошь финно язычным и, подвергшись русификации, принесло в русский язык свои замены неприличных слов. «Игла», «шип» — так называется член и в других языках (англ, prick). У других славян слова «хуй» нет.

Так и матерное ругательство смягчают: «е…дрит твою мать», или «ё… моё».

Вот так же и со словом «гомосексуальный». Оно стало в сталинские годы неприличным и опасным. Его произносили топотом и неполностью: «го…», а дальше делали круглые глаза. Или, маскируя не без иронии: «го…лубой». Возможно, при этом выборе сказалось традиционное обозначение цветов пола в одеянии младенцев: голубой для мальчиков, розовый для девочек. А уж почему розовый закрепился за женским полом, это как-то связано с мифологией розы и крови. Но сие уже далеко