Царство Прелюбодеев - Лана Ланитова

– Чего хОчу? Ой, моченьки моей нет, как хотюча я стала! Я вас хОчу, Владимир Иванович! – почти мужским голосом проговорила она.

– Алена Митрофановна, я уже высказался на сей счет, и мне кажется, вы меня должны были понять…

– Да как мне вас понять, коли вы моей тяги понять не желаете. Грудям тесно, животу жарко, меж ног огнем все горит!

– А… это так бывает, когда насекомые в лобковых волосьях заводятся. Тогда и горит меж ног огнем, и зудится к тому же. Это – вошь окаянная. «Мандовая» – ей имечко. У нас в окопах была такая напасть после посещения полковой девицы, – ни с того ни с сего ляпнул сонный поручик, раскатисто всхрапнул и снова погрузился в сладкий сон.

– Молчи, старый дурак! – крикнула Аленка басом и, схвативши Владимира за руку, с силой бросила его на широкую кровать. А сама завалилась сверху и впилась в губы чесночно-огурцовым крепким поцелуем. Настырная рука шарила в поисках завязок от халата.

– Алена, вы меня раздавите! – захрипел Владимир, с трудом освобождаясь из горячих объятий «гренадерши».

– Ну, тогда ты, любый мой, ляг сверху, а я ноги-то раскину… – в порыве страсти несносная девица перешла на «ты».

Владимир не почувствовал знакомого влечения. Аленка обиженно посмотрела ему в глаза. Круглый масляный подбородок дрогнул, рыжие зрачки увлажнились. Аленка вновь была готова разрыдаться.

– А давай, тогда так, – будто осенило ее. Полная рука потянулась к шелковому шнуру, висящему возле стены, и дернула – бархатный балдахин прикрыл любовный альков от глаз дремлющего поручика. Затем она вскочила на ноги и, развернувшись к Владимиру внушительным задом, задрала подол…

То, что увидел Владимир, привело его в кратковременный ступор. Вся спина, ноги и часть белокожего зада Аленки были покрыты густым рыжим волосом. А между ног раскачивались внушительные, волосатые тестикулы. «Вот вам и belle femme»!

– Алена, это что? – пробормотал, вмиг побледневший, Владимир. Его замутило и повело сторону.

– Гиде?

– Там… Ты мужчина?

– Та нет… – протянула она, – я – и не баба, и не мужик… я этот, как его… Фродит. Так меня наш дохтур называл…

– Гермафродит???

– Ага, оно самое. Я название запамятоваю, да и выговорить тяжко – язык сломаешь. Но ты не пужайся, Владимир Иванович, я женского роду.

– Как так женского, когда у тебя там такое…

– Твое благородие, ты такой нудный, как и этот старый курощуп. Ну шо, тебе это так важно? Я тебя люблю, вот и ты полюби меня такую, кака я есть. Ежели людя любят друг дружку – у них завсегда все ладится. Я знаю: у тебя просто хвороба такая – «нестояк» называется… Сглазили тебя. Ты не сумневайся, я вылечу, – снова басом пообещала Аленка.

«Господи, это какой-то кошмар, – летуче подумал Владимир и отстранился от назойливой Алены. – Неужто меня так прёт от этих грибов? Я в этом адском царстве скоро не буду отличать сон от реальности, галлюцинации от нормальных личностей».

– Ладно, твое благородие, я пока настырничать и увещевать тебя не буду. Я обожду малость. А как полечу тебя заговором, так у нас с тобой такА любовь будет, что все обзавидуются…

– Я уже от зависти слюни пускаю, – из-за балдахина раздался голос инвалида.

– Прекратите же все, наконец! – закричал Владимир. – Надоело!

– А коли надоело, я лучше барин, вам спою и спляшу, – басом отозвалась Аленка. – Я когда сытая, завсегда пою! Меня все на деревне слушают.

– Не надо… – слабо возразил Владимир. Но видя, что с Аленкой спорить бесполезно, махнул рукой: «Пускай уж лучше поет и пляшет, чем с любовью ко мне лезет».

Алена Митрофановна одернула тугой сарафан и вышла на середину широкой комнаты. Она снова поклонилась в пояс и торжественно произнесла:

– У церкви стояла карета. Поет Бочкина Алена Митрофановна.

Странное дело: комната изменилась – расширились, словно растаяли голубые стены, бревенчатый потолок стал намного выше, побелел и покрылся художественной лепниной. По углам обозначились массивные колонны, увенчанные замысловатыми капителями. Ярким светом засверкала огромная театральная люстра, появилась и широкая сцена с тяжелым бархатным занавесом. На сцене стояла новоявленная артистка. По сумрачным углам раздались приветственные аплодисменты и легкое покашливание, возня и скрип театральных кресел. У Владимира было такое ощущение, что он попал в партер Александринского театра, а по бокам в бенуарах, в пышных ложах и в бельэтаже восседала многочисленная, довольно приличная публика. Запахло пудрой, дорогими духами, шелковыми и парчовыми тканями, мокрым волосом, помадой, влажным мехом соболей, напудренной кожей перчаток, английской ваксой, леденцами монпансье и прочими театральными запахами. Из углов слышался шелестящий шепот, постукивание лорнетов и моноклей.

Наконец публика утихла. Вышел дирижер в темном фраке и бабочке под белым тугим воротником и поклонился в зал. Важная публика снова захлопала, но уже чуть меньше, чем приветствуя саму артистку. Позади Аленки показался струнный оркестр, в котором сидели балалаечники, виолончелисты, скрипачи, арфисты и гусляры, также одетые в темные фраки и белые сорочки.

Алена с пунцовыми от волнения щеками еще раз поклонилась публике. Яркие софиты освещали ее монументальную, плотную фигуру. Откуда ни возьмись на рыжей голове артистки оказался расписной, расшитый бисером, русский кокошник. Торжественно ударили литавры, к ним присоединились балалайки, гусли и виолончели. Алена Митрофановна гордо вскинула голову, широко открыла рот и запела:

У церкви стояла карета,Там пышная свадьба была.Все гости нарядно одеты,Невеста всех краше была.Все гости нарядно одеты,Невеста всех краше была.На ней было белое платье,Венок был приколот из роз.Она на святое распятьеСмотрела сквозь радугу слёз.

У нее был сильный, звучный голос, а вернее голоса: она начинала петь женским сопрано, затем переходила в контральто, в припеве звучал мужской баритон, спускаясь местами на басы. Причем казалось, что поет не одна Аленка, а многоголосый хор, в котором она солирует. И пела она так чувственно, с душой, что Владимир невольно заслушался.

– До чего же хорошо поет наша Аленушка, – откуда-то из бенуара раздался голос поручика. – Эх, до чего сердце забирает! – всхлипнул он. Было слышно, что расчувствовавшийся инвалид 1812 года пустил скупую, а может и не скупую (судя по многократным всхлипываниям) слезу.

В зрительном зале также послышались всхлипывания и шмыганье носов. Как только она закончила, зал взорвался аплодисментами. Алена Митрофановна поклонилась и с достоинством выслушала все овации. Потом снова приосанилась и сделала головой и руками жест, означающий благодарность за теплый прием и готовность петь дальше. Публика утихла, словно бушующее море, плесканув на прощание парочкой нестройных аплодисментов.