Классик без ретуши - Николай Мельников

Следующая задача романиста — придать овладевшему любовником наваждению видимость серьезности и достоверности. Сегодня отнюдь не просто заставить аудиторию поверить в то, что рассудок и даже сама жизнь человека всецело зависит от каприза той или иной женщины. Не так давно, разбирая со студентами «Liber Amoris»{101}, я убедился, что они не в силах уяснить для себя природу болезненной привязанности Хэзлита к Саре Уокер. Они упрямо отказывались понять, отчего превыше воли человеческой — разбить оковы такой неразделенной, такой невознаграждающей любви. Тогда их эмоциональная глухота вызвала у меня протест; но несколько позже я пожалел о нем, поймав себя на том, что с трудом заставляю себя поверить в правдоподобие прустовского рассказа о привязанности Свана к Одетте. Впрочем, все наши сомнения отступают на второй план, как только факт помешательства человека удостоверяется научным диагнозом, вскрывающим его патологическую основу — то или иное сексуальное извращение. Неожиданность эротического предпочтения влюбленного находит основу в медицине.

Может сложиться впечатление, что, анализируя «Лолиту», я поставил себе целью всесторонне разобрать ту эмоциональную реконструкцию, произвести которую задался целью г-н Набоков. Не берусь утверждать, что именно таков был его исходный замысел, однако подобный подход позволяет яснее увидеть, сколь решительно обращена в прошлое набоковская «Лолита», сколь последователен ее автор, атакуя едва ли не все, что общепринято сегодня в сфере морали и общественных нравов, в своей попытке реставрировать канувший в небытие способ чувствовать и любить. Эта программная архаичность «Лолиты» всего очевиднее в том, каким видится герою объект его страсти. Мы, во всеоружии наших широких взглядов на вопросы морального свойства, подчас искренне изумляемся тем мимолетным черточкам в облике возлюбленной, какие властно приковывали внимание персонажей-любовников в романах XIX столетия: выражению глаз, изгибу бровей, капризному локону, прихотливой линии лодыжки, кисти, уха; детали эти кажутся ненужными и незначащими нынешнему читателю, в точности осведомленному о форме и объеме бюста героини, ее талии, бедер и ягодиц. Однако было бы ошибкой считать, что напряженное внимание любовника — или романиста — к тем деталям женского облика, которые не являются чисто эротическими, обусловлено одной лишь литературной конвенцией. Нет, в основе этого жадного интереса лежит неотделимый от любви-страсти фетишизм — своего рода синекдоха любовного порыва, посредством которой часть возрастает до масштабов целого и даже перчатка или шарф возлюбленной обретают эротическую ценность. Именно так благоговеет Г.Г. перед Лолитой, и на фоне его сексуальной ненасытности (которую сам персонаж называет «обезьяньей») это благоговение оказывается для нас еще одним шоком. И в самом деле, вряд ли в современной прозе можно найти другого героя, который думал бы о своей возлюбленной с такой нежностью, воскрешал бы облик женщины с таким изяществом и тонкостью, как воскрешает Г.Г. облик Лолиты. Достаточно вспомнить хотя бы один, редкий на фоне нынешней литературы, пример: исполненное эмоциональной возвышенности описание игры девочки в теннис, когда даже ее теннисная ракетка таит в себе для героя неизъяснимое очарование.

Невозможно, мне кажется, не уловить конечную цель, во имя которой г-н Набоков творит чудеса археологии эмоций. Эта цель — поставить под сомнение и дискредитировать все проявления рационализма, сопутствующие нынешнему прогрессу, не только как абсурдные сами по себе, но прежде всего потому, что они положили конец безумию любви. Однако убежденность в этом не затуманивает ясности видения г-на Набокова, из поля зрения которого не ускользает подлинная природа этого чувства. Ведь не кому-нибудь, а Г.Г., этому воплощению свирепости и веселости, выпадает на долю напомнить нам, что «любовь, одной себе послушна, / Способна сделать Адом Рай». Впрочем, те страницы романа, где он высказывает свою солидарность с этими словами поэта, не столь выразительны, как хотелось бы; они диссонируют с общей тональностью и строем романа. Но как знать: не по этой ли именно причине они настораживают и впечатляют (если, конечно, читатель, со своей стороны, не придаст им сентиментального оттенка)?

В конечном счете Г.Г., испытывая внутреннее высвобождение, капитулирует — капитулирует перед неотвратимой диалектикой истории любви. Я уже говорил о любви-страсти как антитезе брака, констатируя неизбежность ее гибели, как только в душах ее носителей зарождаются сопутствующие браку предпосылки. И все же неоспоримо, что конечное ее устремление, ее апофеоз — всегда брачный союз: неповторимый, идеальный, не возможный ни для кого, кроме данной пары влюбленных, но — брачный союз со всеми его обетами и ритуалами. И именно о таком союзе начинает со временем грезить Г.Г. Как известно, г-н Набоков, помимо многих других присущих ему талантов и дарований, признанный ученый-энтомолог. Так вот: оставляю на усмотрение какого-нибудь особо дотошного приверженца метода «пристального прочтения» всесторонне оценить то обстоятельство, что романист-энтомолог пользуется в своей книге словом «nymph», которое в лексиконе энтомологов означает «куколку», т. е. промежуточную стадию развития насекомого. Есть ли в этом некий глубинный смысл, предоставляю решить стороннику названного подхода к художественным произведениям. Однако напомню, что г-н Набоков — не только энтомолог, но и лингвист, владеющий несколькими языками. И ему, разумеется, ведомо, что по-гречески слою «nymph» означает «невеста». Он не утруждает себя тем, чтобы осведомить нас об этом; однако едва ли случайно на последних страницах романа он вспоминает о бурном, экстатическом брачном союзе Эдгара По и Вирджинии. И не случайно одно из позднейших размышлений Г.Г. о Лолите — размышление о чувстве постоянства, какое пробудила она в нем, невзирая на то, что разрушительный бег времени уже успел притушить в нем былой зов плоти.

<…> Не исключено, что г-н Набоков всего лишь расставляет здесь хитроумную эмоциональную ловушку для читателя, что к поздним откровениям Г.Г. стоит относиться с несравненно большей долей иронии, нежели та, которой они на первый взгляд заслуживают. Но и этого не буду утверждать с определенностью. Вполне возможно, что г-н Набоков искренне стремится к тому, чтобы мы всерьез усмотрели в них вершину моральной эволюции Г.Г. Возможно даже, он хочет убедить нас в том, что восхождение Г.Г. от «обезьяньей» похоти к вершинам любви, равно бросающей вызов дьяволам в земных низинах и парящим в небесных высях ангелам, любви, призванной навеки разлучить его душу с душою Аннабел Ли, символизирует замкнутый круг существования эротического инстинкта. Мне кажется, при усилии я смог бы принять Гумберта как трагического героя, но мне легче быть на равной ноге с Гумбертом-антигероем, Гумбертом — побочным братом племянника Рамо.

Впрочем, из того, что мне нелегко дается отождествить себя с Гумбертом как трагическим героем, еще не следует, что я усматриваю в этом художественный просчет, допущенный автором. Напротив, одно из привлекательных свойств «Лолиты» в моих глазах — как раз двусмысленность ее повествовательного тона и общая двусмысленность ее замысла, способность романа побудить читателя усомниться, вывести его из равновесия, заставить произвести ревизию своего мыслительного арсенала, занять новую исходную позицию и — двинуться дальше. «Лолита» не позволяет нам успокоиться и мирно пустить корни. Возможно, как раз благодаря странному ощущению моральной мобильности, какое роман разбередил в наших душах, его автору и удалось с такой незаурядной силой запечатлеть в нем определенные стороны американской жизни.

Lionel Trilling. The Last Lover. Vladimir Nabokov's «Lolita» // Encounter. 1958. Vol. 11. October. P. 9–19.

(перевод Н. Пальцева).

Элизабет Джейнуэй{102}

Трагедия человека, одержимого страстью

Знакомясь с «Лолитой» впервые, я подумала, что это — одна из самых смешных книг, какие мне довелось прочесть. (То был сокращенный вариант романа, напечатанный в «Энкор ревью» в минувшем году.) Читая ее по второму разу, без сокращений, пришла к выводу, что передо мной — одна из самых печальных. Упоминаю о своем личном впечатлении лишь потому, что «Лолита» — одна из тех нечастых книг, что влекут за собой длинный шлейф противоречивых мнений, какие способны и впрямь дезориентировать неискушенного читателя. Что это за произведение: шокирующее, порнографическое, аморальное? И что есть самый акт знакомства с ним: простое, невинное чтение или сознательная акция, с неизбежностью ставящая того, кто на нее отважился, по ту или иную сторону баррикад? Какую позицию по отношению к нему займет общество ревнителей нравственности? А Сартр, а Грэм Грин, а «Патизэн ревью»?