Классик без ретуши - Николай Мельников

Не каждая книга выдержит подобный натиск. «Лолита» противостоит ему на редкость стойко, пусть даже ее создатель счел необходимым снабдить книгу послесловием, призванным объяснить природу его замысла. Последнее, впрочем, как мне кажется, приближает нас к истине не больше, нежели намеренно нелепое — и удивительно забавное — предисловие, якобы принадлежащее «Джону Рэю-младшему, доктору философии», этой с блеском выполненной гротескной фигуре, воплощающей всю помпезность словоблудия, исторгаемого академическими кругами Америки. В то же время Владимир Набоков прекрасно знает, что делает, высвечивая интригу своего романа в целом ряде мнимых зеркал: их функция — в не меньшей мере скрывать и затемнять, сколь и отражать. Ведь его писательская задача — не в том, чтобы потворствовать простодушному энтузиазму борцов за гражданские свободы или сокровенным восторгам затаившихся развратников; она в том, чтобы писать для читателей, и те из них, кто в наименьшей степени предубежден, окажутся в наибольшей мере вознаграждены за свои старания.

Он обожает рамки, зеркала и то воздействие, какое они оказывают на читающего. Финальную, завершающую представляет собой сама личность повествователя по имени Гумберт Гумберт <…>

В авторском послесловии г-н Набоков ставит нас в известность о том, что у «Лолиты» нет морали. Со своей стороны могу лишь добавить, что судьба Гумберта представляется мне трагической в классическом смысле слова, иными словами — самым законченным выражением той нравственной истины, какую Шекспир сформулировал в своем сонете, начинающемся словами:

Издержки духа и стыда растрата —Вот сладострастье в действии.

И так далее, вплоть до расшифровки шекспировских эпитетов, квалифицирующих последнее:

Безжалостно, коварно, бесновато,Жестоко, грубо, ярости полно[122].

Гумберт — это персонаж с роковым изъяном. Гумберт — каждый, кто одержим страстью, каждый, кто так отчаянно жаждет своей Лолиты, что ему и в голову не приходит увидеть в ней живое существо, хуже того: нечто, не вмещающееся в эфемерные координаты мечты, воплощенного идеала; такова извечная природа страсти.

Таким образом, автор повествует о сладострастии как таковом. По ряду непростых причин он наделяет несчастного Гумберта редкими и запретными наклонностями. Сама «беззаконная» их природа призвана, во-первых, приковать к себе внимание обескураженного читателя, а во-вторых — исключить ложную сентиментальность, каковая могла бы стать препоной трезвого суждения этого читателя о герое. В то же время, стремясь вызвать в душе читателя чувство бессознательного самоотождествления с Гумбертом, с его муками, г-н Набоков искусно обыгрывает присущую американской культуре апологию привлекательности всего юного и преимущественное внимание, уделяемое фигуре тинейджера. Оба этих приема приводятся в романе последовательно и неуклонно, с разных сторон демонстрируя всеохватную и болезнетворную эгоистичность страсти. Но ни один из них не затемняет главного — авторского стремления показать губительность снедающей человека страсти, взыскующей удовлетворения независимо от того, каким образом она отразится на судьбах тех, кто вокруг нас. Ибо Гумберт — это мы все.

Так обстоит с моралью книги, предположительно не таящей в себе морали. В плане исполнения она безупречна, сочетая в себе безошибочный юмор с чутким вниманием к малейшим деталям социальной характеризации. Если в романе и есть художественный просчет, то он заключается в том, что, наделяя своего персонажа ролью повествователя, г-н Набоков возлагает на него бремя, едва ли подъемное для литературного героя. Гумберт то и дело обнаруживает тенденцию превратиться в аллегорическую фигуру, в своего рода человека вообще. Когда это случается, художественное равновесие книги терпит ущерб, ибо все остальные его персонажи органичны и предельно жизнеподобны. Из сплошного повествовательного потока порою выбивается один Гумберт, как будто, выписывая его черты, г-н Набоков положил на полотно чуть больше краски, нежели следовало; и этим избытком краски, подозреваю, как раз и оказалась та моральная ноша, какую создатель романа и наложил на беднягу Гумберта.

Но, как бы то ни было, «Лолита» остается одной из самых забавных и самых печальных книг, каким суждено выйти из печати в этом году. Что до ее порнографичности — мало найдется книг, где прямое и непосредственное отображение похоти столь очевидно служит противоядием ее беспокойному пламени.

Elizabeth Janeway. The Tragedy of Man Driven by Desire // NYTBR. 1958. August 17. P. 5

(перевод Н. Пальцева)

В.С. Притчетт{103}

Рец.: Lolita. London: Weidenfeld & Nicolson, 1959.

В защиту так называемого «непристойного», непечатного в литературе Бернард Шоу выступал еще в самом начале нынешней сексуальной революции. Теперь ее развитие завершило первую фазу. Переполох, поднятый вокруг «Лолиты», шокирующего романа русского эмигранта Владимира Набокова, показывает, что ныне открывается выход в новую, неизбежную фазу, по крайней мере в отношении литературы.

В свое время под напором общественного мнения пришлось признать «Улисса» Джойса и «Волокиту» Бернарда Шоу. Ныне их читают вполне свободно, наравне с прочими популярными книгами о любовных утехах. Впрочем, закон остался в этом отношении на прежних позициях, и писатели крайне осторожно касаются щекотливых тем.

А между тем общественное внимание, заинтригованное опытом судебной и медицинской практики, уже давно созрело для откровений, касающихся мотивов поведения сексуальных извращенцев. И Владимир Набоков первым бросает обществу вызов. Он развертывает подробный до мелочей животрепещущий рассказ об утонченном, болезненно чутком, безнадежно асоциальном и потому обреченном маньяке, несчастном совратителе малолетней девочки. Давно замечено, что за запрещение «развратных» книг больше всего ратуют именно те, кто особенно падок до подробных газетных отчетов о такого рода случаях. А «Лолита», между прочим, невзирая на английские законы, свободно выдается на руки в публичной библиотеке Танбридж-Уэллс, причем особенным спросом не пользуется.

Когда роман появился в США, его литературные достоинства верно, хотя довольно экстравагантно, оценили критики, в том числе Эдмунд Уилсон и Лайонел Триллинг. Умная, поистине выдающаяся книга. Впрочем, такие понятия, как художественные достоинства, авторский замысел, даже концепция произведения в целом, не имеют никакого значения при современной цензуре, если автору не повезет с судьями. (Основной вопрос — испортит ли книга и без того уже изрядно испорченные нравы. Это никогда нельзя определить. Тем не менее американцы все-таки рассудили, что книга вряд ли способна сыграть какую-то роль в распространении сексуальных извращений.) Кроме того, не все случаи литературных непристойностей уже расклассифицированы по статьям закона, и верных средств отличить художественное произведение от коммерческой порнографии у вершителей правосудия нет. Однако звать на помощь специалистов автору не дозволено. Он оказывается на положении преступника, только прав у него еще меньше. Что ж, попробуем восстановить справедливость и выступить в роли адвоката «Лолиты».

К несчастью, г-н Набоков сам вставляет защитнику палки в колеса. Ведь его повествователь не только рассказывает о своей страсти к 12-летним девочкам, которых «бесстыдно» называет нимфетками, не только живописует, как был соблазнен одной из них, намекая на интимные подробности (хоть и с большей осторожностью, чем в соответствующих эпизодах «Улисса» или «Любовника леди Чаттерлей», «Мемуаров» Казановы и подавляющего большинства современных романов второго ряда, изобилующих куда более подробными описаниями сексуальных действий), — он идет гораздо дальше. Он прямо оскорбляет нашу мораль, откровенно высмеивая ее. Думается, это первый «непристойный» роман-фарс, а точнее, остроумно-ироничная сатира, ибо герой-повествователь — настоящий бунтарь, восставший против устоев современного общества. Те, кто описывает преступления против морали, обычно серьезны, даже многозначительны. Ни намека на улыбку нет в откровениях Казановы. Лоуренс наставителен. Джойс полон отвращения.

Набоков же насмешлив и язвителен. Торопливый читатель может заподозрить его в цинизме, даже если согласится, что герой неуместно шутит единственно от сознания собственной безнадежности. Это смех ненависти к самому себе. Где еще мы слышим похожий смех над табу? В произведениях многих сатириков. Вспомним Хаксли и прежде всего «Незабвенную» Ивлина Во. Но Набоков иной, и нам следовало бы разобраться в причинах его смеха — в них разгадка его творчества. Любители порнографии не смеются.