Избранное - Факир Байкурт

Батрачка подошла к шалашу. Значит, это она мать грудного младенца, сразу догадался хозяин. Молодуха присела на корточки, склонилась над колыбелькой. Ребенок громко заплакал. Жарко. Запарился, видно, бедняжка. Шейка и ножки у него покраснели. Женщина сняла с жердей передник, помахала им. Затем достала грудь.

«Покормлю-ка я его, пока молоко еще не так сильно разогрелось», — решила она.

Маленький крепыш никак не отпускал материнскую грудь, все сосал и сосал. Сразу видно, нехворый. Иншаллах, крепышом и останется. Так теребит грудь, будто оторвать хочет.

— Поди-ка сюда, — позвал хозяин правого старшого.

Тот сразу подбежал.

— Слушаю, мой ага.

— Кто эта молодуха?

Батрак скосил глаза:

— Эта?

— Да, эта.

— Жена нашего деревенского сторожа Сюлеймана, ага. Весь народ разбежался, пришлось и ее взять, хоть и с ребенком.

Шериф Али не сводил глаза с шалашика. И правый старшой смотрел в ту же сторону.

— Не хотел я ее брать, но уж очень просила. Одна из деревенских коров, по вине ее мужа, сломала ногу. Староста наложил на него штраф, а он всего тридцать лир получает. Нищенское жалованье, на такое не проживешь. Вот его жене и приходится вертеться — и зимой и летом. Поэтому она и попросила: «Возьми меня с собой. Может, хоть платье себе куплю, а то совсем голая». У нее и платка-то головного нет, мой ага. Да еще трехмесячный младенец на руках. Пожалел я ее, валлахи, пожалел.

— Как ее звать?

— Фатма, мой ага.

— И мне тоже ее жаль, — сказал Шериф Али. — Пусть работает. Полтораста лир на полу не валяются. Плохо ли, за десять дней заработать себе на шаровары. Пусть уж и не такие нарядные. Женщина она пригожая, очень пригожая.

— Хорошая работница, — ответил батрак.

Жатва продолжалась.

Проходя мимо шалаша, батрак окликнул Фатму:

— Кончай кормить. Хозяин сердится.

Фатма торопливо отняла грудь, положила младенца обратно в колыбель и бегом вернулась на место.

Шериф Али снова двинулся за шеренгой.

Батраки поеживались, ловя на себе взгляды хозяина.

Больше всех тревожилась Фатма.

«Так и ходит за мной по пятам. Сейчас накинется: зачем, мол, притащила дите. А на кого я его оставлю, трехмесячного-то? Как там сейчас муж с другим дитем? Небось все в грязи, мухи закусали? Сердце изныло. Умный человек в сторожа не пойдет, а умная женщина женой сторожа не станет. Поди уследи за каждой коровой, телком? Не выпускаешь скот из загона — хозяин бурчит. Случится где потрава — опять нехорошо. Так бедный сторож меж двух огней и мечется. Только успевай. Заработка и на чарыки не хватает. А мой Сюлейман — растяпа каких мало. Засветил камнем в ногу корове, поранил. Мы и два куруша-то с трудом набираем, а тут гони двести лир штрафу. На его месте ни за что не заплатила бы. Пусть наши деревенские сами следят за своими коровами. До чего дошла — зад прикрыть нечем, светится. Дите свое сюда принесла. А Шериф Али так и дышит в затылок. Знает: женщина с ребенком не работница. Поясница разнылась, не сгибается. А правый старшой все покрикивает: „Хей-хей-хей!“ Вместе с левым старшим поют песню Безумного Баки[88]: „Чужое горе кто поймет?“ Вот уж верно, кто поймет чужое горе? А тут еще жарища несусветная!»

После обеда, к всеобщей радости, поднялся ветерок. На склоне холма показался тот самый чобан, что бродил там еще утром. Дружно работали вязальщики снопов. Снопы тут же нагружали на три повозки. А Шериф Али все ходил за шеренгой батраков.

«На что мне комбайн? — повторял он про себя. — Никакой комбайн не угонится за моими работниками. В один день — целое поле убирают. И жнут, и снопы вяжут, и увозят — все они. Захочу — и обмолотить велю все за один день. И хороша же эта Фатма! Молодец Фатма. Одна у меня за комбайн работает!»

Фатма и впрямь трудилась на славу. За силу и проворство батраки прозвали ее Комбайном. Когда привезли халву, Шериф Али распорядился дать ей побольше.

— Ведь она с ребеночком, ей тяжелее других приходится. Пусть и поест вволю, — громко сказал он, хихикая.

— Наш ага, видать, втюрился в тебя, Фатма, — посмеивались батраки.

— Уж больно здорово ты работаешь. Что комбайн.

— Она и есть Комбайн.

Шериф Али снова подошел ближе к Фатме, пожирая глазами выпирающее из всех прорех тело.

«Вот это баба! — восхищался он. — Ягодка! Жаль только, досталась медведю горному. Деревенский сторож самый что ни на есть голодранец. Юбку жене купить не может, чтобы хоть зад себе прикрыла. Прокормить ее не может, а вот на тебе — женился! Голяк голяком, а какую бабу себе отхватил! Во всей их деревне второй такой нет. Ее надо нежить и холить. В дорогие ткани наряжать. По утрам мед и каймак подавать — пусть кушает сколько хочется. А где у него деньги на все это?»

Малыш в шалаше заливался плачем. У Фатмы надрывалось сердце, но она не решалась покинуть свое место в шеренге. Только тайком поглядывала в ту сторону. Но как уйти, когда ага сзади, глаз не отводит?

— Поди покорми маленького, — разрешил Шериф Али.

Фатма поспешила к шалашику.

Шериф Али пошел к краю поля. Оттуда беспрерывно отъезжали повозки, груженные снопами. Снопов оставалось все меньше, поле пустело. Сюда же поглядывал и чобан с холма. Уж очень ему хотелось попасти свое стадо на стерне. Скотина бы наелась вдоволь, а сам он тем временем поболтал бы с поденщиками.

Шериф Али подошел к шалашику. Младенец жадно сосал теплое молоко.

— Фатма! — негромко позвал Шериф Али, усаживаясь рядом. Он не сводил глаз с ее плеч, с головы, прикрытой небольшим платком, с оголенной шеи и груди.

Фатма плотно сжала колени, смущенно прикрылась.

— Здравствуй, ага, — произнесла она с почтением и робостью.

— Уж очень красивый у тебя сынок, Фатма.

Женщина молча сглотнула.

— И сама ты красавица, загляденье! Вкусна груша, да досталась медведю горному. Не повезло тебе!

Фатма искоса глянула на него. Он придвинулся ближе, совсем обнаглел.

Поденщики хриплыми голосами выкрикивали: «Хей-хей-хей!» Чобан гнал стадо вниз по склону.

— Почему я не видел тебя до сих пор, Фатма?

Фатма повернулась к нему. Теперь они сидели друг против дружки, колени к коленям. Сердца у них бешено стучали, дыхание сбивалось.

— Ну а если бы видел? — сдавленным голосом промолвила поденщица.

— Увез бы вместе с мужем к себе в деревню.

— Разве у вас нет своего сторожа?

— Да мне не сторож нужен. Сама понимаешь — кто.

Фатма притянула к себе колени. Груди ее снова приоткрылись. Два светлых шара с темной ложбинкой между ними.

Шериф Али подался вперед.

— Мне нужна ты… — сказал он. — Мед твоих губ, Фатма… Уголь твоих глаз, Фатма… Ты черная шелковица из Аллахова райского сада…

Фатма трепетала.

— Прекрасная птица из горных лесов. Лиловая фиалка с лугов. Газель. Дорогая Фатма!

— Ты мне зубы не заговаривай… птица… красавица, — опомнилась наконец молодуха. — Чего ты хочешь от такой беднячки, как я?

Ага переменился в лице.

— Ах ты бесстыжая!

Он смотрел на нее в упор: того и гляди, набросится.

— Не смей называть меня бесстыжей, Шериф Али-ага. Я ничего дурного не сделала. Ты мой ага. Человек ты почтенный, уважаемый. По всей этой огромной равнине тебя знают. Вот и уходи по-хорошему. Не трогай меня. Понятно?

— Как ты разговариваешь со своим хозяином?

Придвинувшись, он одной рукой схватил ее за грудь, другой обнял шею, уже предвкушая, как будет ее целовать, миловать.

Фатма нахмурилась, лицо ее потемнело. Ни кричать, ни звать на помощь она не стала. Шериф Али был человек крепкий — ни дать ни взять кусок скалы. Но Фатма вдруг вскочила и в порыве внезапной смелости — откуда что взялось — двинула своим литым кулаком прямо в физиономию Шерифу Али. И еще раз.

— Говорила я тебе, проклятый, чтоб не приставал!

Изо рта Шерифа Али засочилась кровь. Голова у него закружилась. Окрестные горы как будто опрокинулись. Деревья встали на макушку, корни в воздухе болтаются.

— Только попробуй тронь! — прошипела Фатма, продолжая сжимать кулак. Она сама была удивлена своей дерзостью, удивлена своей силой.

— Как ты смеешь так обращаться с хозяином? — пролепетал Шериф Али.

— Если ты хозяин, то и держи себя как подобает. Не распускай руки.

— Как ты смеешь…

— А вот и смею, разрази тебя Аллах!

Она встала. Выдернула из земли жерди, замотала их в передник. Подняла малыша на спину и побрела вверх по склону, в сторону своей деревни.

Шериф Али молча смотрел вслед все уменьшающейся фигурке. Пару раз хохотнул. Тихо пробормотал:

— Никакого уважения к аге не стало!

Хотел встать, но не смог.

Несколько минут он лежал недвижно. Батраки продолжали убирать поле, крича «хей-хей-хей!». Тут вдруг подошел чобан. Шериф Али хотел прикрыть окровавленный рот, но не успел.