Избранное - Факир Байкурт

В теплые весенние дни, возвращаясь с полей, сельчане думают о седельщике. Нет у них никакого желания торчать у себя по домам. Одно удовольствие сидеть в жилище Старого Вели, вспоминать седельщика и его рассказы. И уж как им тогда сладко дышится!

Если кто-нибудь отправляется в полицию или суд, его непременно напутствуют:

— Узнай, как там наш седельщик-баба. Скоро ли явится? Снег уже стаял, грязь подсыхает. Может, он приедет пораньше?

Как только ушедший возвращается, к нему подступают с расспросами. Впитывают каждое его слово. А уж после того, как всё выслушают, молчат до самого вечера.

Годы тянутся в неустанном ожидании седельщика, неотличимо похожие один на другой. Утром, уходя на работу, и вечером, возвращаясь, они каждый раз смотрят на расщелину за Ялнызчамом: не мелькнет ли там знакомая фигура? Но нет, седельщик все не едет.

Из сборника «Боль в животе» (1961)

«Комбайн»

Даже в тихую, безветренную погоду огромное, не окинуть взглядом, пшеничное поле Шерифа Али колышется, будто золотое море. Кажется, оно плавно танцует в ярких лучах солнца. Таких полей у него то ли четыре, то ли пять. Почти все хорошо орошаются, урожай с них такой, что закрома ломятся. Шериф Али живет то в своей деревенской усадьбе, то в городском особняке, живет «как паша». Называют его здесь «ага» — так он всех приучил. Это обращение ласкает его слух, как музыка. До чего же приятно, когда все перед тобой трепещут! А если ты человек богатый, владелец больших стад, недвижимости, это получается само собой. Шериф Али смолоду отличался честолюбием и алчностью. Из трех девушек, которых ему предложил отец, он выбрал самую богатую, хоть и некрасивую. А когда овдовел, снова женился на дурнушке, лишь ради ее богатства.

Слуг и работников у него полон дом, а в страду он еще и батраков нанимает. Никто здесь не осмеливается перечить его воле. По всей равнине Эрле, где как-никак двадцать четыре деревни, ни перед одним чиновником, ни перед одним начальником он не кланяется, держит себя независимо, даже с гонором.

Был как раз конец лета, самая страда. Солнце еще жарко пекло.

На пшеничном поле работали поденщики, жители соседних деревень. Платил им Шериф Али мало, сущую безделицу, но они и этому были рады.

Жнецы — их было тридцать восемь человек — медленно продвигались вперед. Сверкающие серпы издавали какой-то необычный, не похожий ни на какие другие, звук.

В этой тесной, без единого просвета шеренге были и мужчины, и женщины. Каждый из них не только чуял резкий запах пота, исходящий от соседей, но и слышал их дыхание, даже биение сердец.

Под быстрыми взмахами серпов, особых местных серпов, похожих на бараньи рога, колосья ложились длинными рядами. Сжатая полоса становилась все шире, несжатая сужалась, скоро исчезнет совсем.

Чуть поодаль стоял шалашик, наспех сооруженный из трех жердей и рваного передника. В его тени покачивалась грубо сколоченная колыбелька, где дремал трехмесячный младенец.

Сам Шериф Али шел следом за шеренгой, подбирая пожнивки. Надо же чем-то занять себя. Конечно, не велика беда, если два-три колоска и останутся. Пусть поживятся зверьки и птицы. Либо голодные бедняки. Так уж устроен этот мир. Шакалы кормятся объедками льва. Сироты и вдовы — тем, что оставляет им ага.

«Положение аги уже не такое прочное и почетное, как прежде, — вздыхал Шериф Али. — Если разделить все мои земли между четырьмя сыновьями, много ли достанется каждому? А какой же ты ага, если у тебя земли мало? Народ теперь уходит в приэгейские края. Кто хлопок собирать, кто на фабрике работать. Даже батраков не сыщешь. То ли дело в прежние времена! Только свистни — сразу сбегаются. В ногах валяются, молят: „Возьми нас, возьми нас!“ А ты отбираешь самых крепких молодых парней и девок. Никто и слова поперек не скажет. Что велишь, то и сделают. Жандармы, чиновники, начальники — все так в рот тебе и заглядывают. Опоздал я родиться на свет, ах, опоздал. Что ни год приходится накидывать поденную плату. Они, видишь ты, на хлопке больше заработают. Плати им столько же, сколько сборщикам хлопка, тогда останутся. И зачем только дороги строят? Чтобы эти дармоеды на новые фабрики могли уйти?..»

Правый старшой[87] громко завел:

— Песнь летит во все концы…

Это был дюжий парень в крапчатой рубахе. Грамоте он так и не выучился. Ни книг, ни газет не читает, радио не слушает: просто не понимает, что они там лопочут. Все это время он шел на несколько шагов впереди других батраков, обгонял их. Но тут замер, выпрямился, подбоченился.

— Песнь летит во все концы.

— Кто идет? — отозвался пожилой старшой с левого края.

— Жнецы, жнецы!

— Хе-хе-хе-е-ей! — дружно подхватили все тридцать восемь глоток.

Это был типично деревенский хор, где нельзя различить ни высоких, ни низких, ни женских, ни мужских голосов. Их песня разносилась по всем окрестным холмам. Пели они не очень тут уместную свадебную песню.

Время было еще предполуденное, солнце жарило не в полную мочь.

Метрах в пятистах от батраков, на вершине холма, рядом со стадом своих коров, стоял чобан, он задумчиво поглядывал на поле. Возгласы «хей-хей» будили сильный ответный отклик в его груди. На какой-то миг он забыл о разбредшемся стаде. В этих пустынных краях доля чобана еще тяжелее, чем батрацкая. Он тоскует по людям. «Вот напою скотину, — решил чобан, — и опять пригоню ее сюда. Ну и молодцы эти батраки, машаллах! Работа просто горит у них в руках. К вечеру, почитай, кончат жать. Вон уже и снопы вяжут. А там, глядишь, молотить повезут».

Чобан не отрывал глаз от работающих. Жать хлеб — дело нелегкое, поясницу наломаешь. Но сейчас он с удовольствием потрудился бы вместе с ними, так истосковался по людям.

Провозгласив в очередной раз «хей-хей», батраки снова нагнулись над колосьями. Двое крайних затянули новую песню. Пели они хорошо, складно. Вскоре к ним присоединились и другие. Всю душу в песню вкладывали.

«Вот мне советуют: купи комбайн, — рассуждал сам с собой Шериф Али. — На что мне комбайн, когда у меня такие работники?»

— Молодцы, ребята, молодцы! — громко выкрикнул он. — Да пойдут вам на благо деньги, которые вы заработаете! Я велю вам купить полный бидон халвы. — Он подошел еще ближе к поденщикам, продолжая кричать: — Молодцы, ребята, молодцы!

Шериф Али был обут в желтые сафьяновые сапожки. Как плетью, похлестывая по ним веткой ивы, он не переставал повторять:

— Молодцы, ребята, молодцы!

Батраки все дружнее налегали на работу: боялись, как бы идущий по пятам хозяин не попрекнул их леностью. Выкладывались целиком. Солнце припекало все сильнее. Большинство батраков — люди простодушные, бесхитростные. «Надо работать так, чтобы ни одного колоска не обронить», — говорили они. Но попадались среди них и «старые волки»: эти частенько выходили из шеренги. Оставшимся приходилось вдвойне тяжело. Не зря говорят: «Посредине — всего труднее». Те, что похитрее да посмышленее, держались ближе к краям.

Шериф Али стоял посредине. Что-то, он даже сам не понял что, зацепило его взгляд. Перед ним работала тонюсенькая стройная девушка. «Уж не она ли мне приглянулась? — подумал Шериф Али. — Да нет, — отмел он это предположение — малолетка еще. Но работает здорово. Ловкая…»

Рядом с тонюсенькой девушкой жала молодая женщина крепкого сложения, в теле. Только одета плохо. Даже шаровары драные. Сквозь прорехи так и прет наружу розовая плоть.

— Молодцы, ребята, молодцы!

Теластая молодуха, бросив срезанные колосья, обернулась и увидела за спиной агу. Она растерялась. Не зная, что делать, еще быстрее замахала серпом.

Шериф Али продолжал покрикивать:

— Молодцы, ребята, молодцы!

А сам восхищенно пялился на батрачку. «Вот это баба! А бедра-то какие широченные! У таких только крепкие, здоровые сынки рождаются!»

Он отошел в сторону и тут же вернулся.

«Такую бабу и поить-кормить приятно. И наряжать приятно. Есть что обнять. Хороша, ничего не скажешь. Плечи круглые. Руки могучие. Груди что твои дыни… Откуда она, эта красотка?»

Батраки дошли до края поля и повернули обратно. Шериф Али так и пожирал глазами молодую женщину. «Хороша, ничего не скажешь. Лицо круглое. Кожа как гранат. Красотка она и есть красотка…»

Они несколько раз повстречались глазами.

«Что-то он мне хочет сказать?» — испугалась она. И отошла подальше, а Шериф Али все смотрел на ее широкие бедра, еле прикрываемые шароварами.

Батрачка подошла к шалашу. Значит, это она мать грудного младенца, сразу догадался хозяин. Молодуха присела на корточки, склонилась над колыбелькой. Ребенок громко заплакал. Жарко. Запарился, видно, бедняжка. Шейка и ножки у него покраснели. Женщина сняла с жердей передник, помахала им. Затем достала грудь.