ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3) - Пантелеймон Кулиш

предстояла наибольшая опасность со стороны болота, рвов и козацких пасек. Левым

командовал Калиновский, центромъ—Потоцкий. Подпоенные бочками горилки козаки

высыпали с Татарами в поле и смотрели из-за могил иа движение панского войска,

которое генерал Пршиемский построил в боевой порядок, подобный берестечскому.

Языки показали, что неприятель покрыл все поле. По почину Радивила, произошла

весьма серьезная стычка. Козаки несколько раз были прогнаны под самый табор. Два

панцирные сотника козацких попали в плен, но были так пьяны (по словам дневника),

что не могли и говорить.

На другой день, сентября 24 (14) Хмельницкий прислал к Потоцкому пленного

жолнера с выражением своего удивления: он де не велел выходить своему войску, и

стычка произошла против его воли. Это де одни своевольники с чужеземцами (т.-е.

Татарами) вышли. Он радуется, что не произошло большего кровопролития, и обещает

выслать своих послов для заключения мира. Ему отписали, что согласны на мир; но со

стороны Козаков продолжалась война, с участием гармат. Татары и козаки заходили со

всех сторон, и до позднего вечера кипел в разных местах самый разнообразный бой. Но

сколько хмельничане ни крутили веремия Ляхам, сколько ни танцовала татарский танец

Орда, перевес боевого счастья был на стороне панской. Особенно досталось козакам от

Радивила.

Когда совсем уже стемнело, прибыл от Хмельницкого вестник. Он де позабыл

включить в договор некоторые пункты, касающиеся святой веры (niektorych punktow do

ми агу s. potrzebnycli zapomnial przed tym), и завтра пришлет послов.

25 сентября, в ожидании обещанного посольства, происходили беспрерывные

стычки с Татарами. Множество панской челяди, возвращавшейся с фуражем, погибло.

Литовцы поймали двух Козаков, и узнали, что множество черни вышло к соседней

Роси. Паны вывели свое войско в поле, а козаки засели в болоте и зарослях. Но

проливной дождь заставил всех убраться в свои таборы, и не прекращался до

следующего дня.

26 сентября приехали три козацкие посла с требованием, чтобы число

реестровиков было 20.000, и чтобы козаки могли быть въ

.

323

Виннице, Брацлаве и Чернигове, по крайней мере по королевщинам. Коымиссарам

было не до упорства. Голод в панском войске возрастал с ужасающей быстротою. От

непогоды, продолжавшейся трои сутки, умерло 300 иностранных жолнеров. Больных

было страшное множество. А между тем еще в начале сентября наны получили из

Киева донесение, что войско Хмельницкого возросло до 60.000; что Татар у него

15.000; что ежеминутно ожидают из Крыма 30.000, тогда как панского войска, при

начале похода, насчитывали только тысяч 30. Теперь оно поумепъшилось,

позаразилось, ослабело силами и, чтё всего хуже, под видом болезни, множество

шляхты и Немцев уходило домой, набравши лошадей и скота, а некоторые, от великой

нужды, передавались козакам. Чтобы представить всю грозу положения, в каком

очутились паны завоеватели, достаточно сказать, что, по окончании Белоцерковской

или Украинской войны, у Потоцкого и польского и чужеземного войска осталось всего

до 18.000. В тылу у расслабленного остатка Берестечской армии козаки заняли

проходы. Любечь и Лоев, занятые литовцами, держали они в осаде; овладели

Брагииыо; сожгли мост в Загале; а на подкрепления от короля не было никакой

надежды.

В силу таких внушительных обстоятельств, согласились паны и на 20.000

реестровиков, но под условием, чтобы не было Козаков ни в Брацлаве, ни в Чернигове,

даже и по королевщинам. С этим ответом отравили одного из козацких послов к

Хмельницкому, вместе с Зацвилиховским.

За обедом у Потоцкого, один из козацких послов, Роман Катержиый, сказал:

„Милостивый пане Краковський! чом вы не пускали нас на море пид Турка? Не було б

у наший земли сёгб лииха“

На это Потоцкий отвечал: „Что мы теперь терпим, то все ради турецкого цесаря: ибо

мы, охраняя папство его, обратили собственное в ничто“,—и при этом едва ли

вспомнил, что сам он был главным орудием реакции Владиславу IV в его порывах к

Турецкой войне.

„Тепёр же вже“ (сказал козак) „нехай нам короливська милость и Рич Посполита не

боронить моря: бо козак без войны не яроживё0.

„Все мы с этим согласились0 (пишет мемуарист), „прибавив, что хоть бы и сейчас

хотели идти, идите0!

Уже паны думали, что совсем удовлетворили Хмельницкого, как он опять прислал с

двумя условиями: первое, чтобы до Рождества Христова, пока не выпишет он Козаков

из реестра, жол-

324

.

неры не стояли в Брацлавском и Черниговском воеводствах; второе, чтоб ему

Потоцкий уступил Черкасы и Боровицу.

Хотя, по мнению панов, это были самые несправедливые условия (iniquissimae

conditiones), но, покоряясь бедственным своим обстоятельствам, они продлили срок до

русского Николая, и утешали себя тем, что Хмельницкий шепнул Зацвилиховскому:

„Се я роблю задлй поспильства. Пропав бы я, коли б згодивсь на це при брацлавцях. А

як их роспущу, дак хоч и зараз у них становитесь".

Что касается Черкас и Боровицы, то Потоцкий объявил, что этого не может сделать

без воли его королевской милости, разве на сейме надобно постараться.

Тогда Хмельницкий объявил, что желает приехать на присягу в панский лагерь,

только бы дали ему в заложники две знатные особы. Паны дали в заложники

литовского подстолия и красноставского crapocTj, Марка Собиского. Когда

Хмельницкий сидел уже на коне, полковники удерживали его и отсоветывали, но

Зацвилиховский своим давнишним приятельством привел его к решимости ехать.

„Ведь мы имеем дело с королем и Речью Посполитою" (сказал Хмельницкий своим):

„нам треба хилитись до них, не им до насъ".

Каковы бы ни были, соображения старого Хмеля в этом замечательном случае, мы

впервые на коварном его пути видим оправдавие сделанного Шекспиром наблюдения,

что нет между людьми такого злодея, в котором бы не осталось ничего человечного. Он

знал панов настолько, что, после всех своих злодейств, решился вверить себя их

рыцарской чести. Он был даже способен каяться.

„Когда привели его в лагерь" (пишет автор походного дневника), „он, войдя в

палатку пана Краковского, упал к его ногам (upadl do nog), бил челом в землю и плакал

(czolem ѵ ziemig bijqc i placzc) Потом, поднявшись, просил простить ему прошлое.

Пан Краковский отвечал, что давно уже подарил свою кривду Богу и отчизне: ибо все

это сделалось Господним попущением; но надеется, что он загладит все цнотою и

верностью. Потом Хмельницкий довольно покорно приветствовал князя Радивила и

других; наконец были прочтены пункты. Он согласился на все, просил только о

Черкасах и Боровице, но пан Краковский отделывался учтивостями (ceremonia g.o

zbywal), так как это было невозможно. Подписав договор, тотчас присягнули и паны

коммиесары, и Хмельницкий с полковниками. За ним стоял его оруженосец (armiger) с

булавою. Пока был трезв, не говорил Хмель-

.

325

ницкий ничего непристойного, намекал только обиняками: „ваши милости

завербовали на меня и литовское войско, а этого не было ни .под Хотином, ни в других

оказияхъ". Потом обратился к Радивилу: „Предки вашей милости никогда не воевали

против Запорожского Войска". Но в пьяном виде, точно бешеный пес, излил он всю

свою злость, обвиняя волошского господаря, что обманул Тимофея, сына его, и, назвав

его изменником (zmiennikiem) сказал: „Хотя это и тесть вашей княжеской милости, но я

и в Волошской земле готов с ним биться: має виии много грошей, а я — много людей".

Князь обиделся, что Хмельницкий такия вещи высказывал с такой запальчивостью и

грубостью, но сдерживал свой гнев. Будучи великим полководцем в бою, он желал

быть таким же и гражданином в сохранении мира. Из-за этого бесстыдного пьяницы не

хотел он подвергать опасности войско, и потому ловко отвечал, что господарь ни мало

того не боится: у него найдутся свои средства для безопасности. Своим бесстыдным

бешенством расстроил Хмель нашу веселость, хотя полковники порицали его и

сдерживали. И у нас, и у него стреляли из пушек за здоровье его королевской милости,

и трубачи отзывались на виваты (na allegrece), а он, точно бешеный, вскочил из-за стола

и вышел. Там, однакож, отдали ему турецкого коня от пана Краковского. Поблагодарив,

сел на него Хмельницкий, но потом его сняли и отвезли в коляске в табор.

„На другой день" (продолжает мемуарист), „когда войско получило уже приказ идти

в поход, приехал Выговекий проститься с паном Краковским и нросить извинения за