ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3) - Пантелеймон Кулиш

стороны, а Москали с другой, как народы хозяйливые, должны вступить в свои права;

что только в единении

308

.

с Татарами возможно еще кочевать в тех местах, которые панский плуг, под

защитой сабли, отвоевал у таких же, как они сами, чужеядншков. К берестечским

беглецам присоединялись все разоренные, споенные, развращенные козатчиной

мужики, которых кобзари тесно связывают в своих думах с днепровским рыцарством:

Тоди козак и мужик за пана Хмельницького Бога просив,

Що не один жидивський жупан зносйв.

Все бездомовное, все задорное, хищное, пьяное поднялось в козаки по-прежнему; а

хоть и были такие селяне и мещане, как в Паволочи, которые на призыв Козацкого

Батька отвечали проклятиями, то их, как вскоре и поволочан, не миновал козацкий

террор в виде кровавого набега. Омужичившаяся Малороссия дышала по-прежнему

войною, которую зажигали и мщение панам за их кары от имени королевского

правительства, и жажда добычи, которою все разлакомились, подобно звягельскоп

кушнерке, и отвращения к труду, от которого все отвыкли.

Интеллигенция церковная, полоиизованная Петром Могилою, умолкла с своими

наставлениями, обращенными к Хмельницкому, приветствовала классическою

полыцизною того самого Потоцкого, которого восхваляла за его победы над

ребеллтатпами Поляки в облачении православного митрополита, и хлопотала лишь о

том, как бы остались целы её духовные хлебы. Строгая школа иночества, филия

„духовной школы“ Афонской, казалось, умерла с великим представителем своим,

столетним затворником, преподобным Иовом ИИочаевским, скончавшимся в этом

году*). Над антипанской паствой Иоаина Вишенского, Иова Борецкого, Исаии

Кошшского господствовал безнравственный козак, и в глазах пьяной, грязной, кровавой

черни был божком, достойным поклонения. Подобно тому, как в Турции но базарам и

караван-сараям каждая победа янычар и сиахов немедленно воспевалась присяжными

турецкими и славянскимп бардами,—среди наших малорусских рынков, во всем

похожих теперь на азиатские, пелись козацкия легенды, имевшие целью возбуждать

воинственный жар в слушателях. Хотя Хмельницкий говорил публично, что воевал

сперва только за свою обиду, но базарные певцы делали его воителем христианской

веры с самого начала его бунта:

*) 28 октября 1651.

309

Ой из день-годины,

Як стала тривбга на Вкраїни,

До нихто не ш'иже ся обибрати За виру християнську одностайно стати;

Тилько обизвавсь Барабаш та Хмельницький,

Та Клиша Билоцеркивський, и т. д.

Теперь война за веру сделалась кличем и такпх Козаков, которые держали

татарским обычаем по нескольку жен, и таких, которые продавали их на рынках вместе

с прочею животиною, или, как поется в песпе, променивали октку за тютюн та

люльку. . Смерть недостойного коринфского митрополита под Береетечком сделалась в

козакомужицкой Малороссии печатью веры, и даже татарское людохватство среди

Козаков истолковывалось „гонением Ляхов на благочестие". Между тем азиатские

хищники, в руках Козацкого Батька, были мечем обоюдуострым. Кто бы противился

новому походу на пекелънжов, кто бы захотел вернуться к прежнему порядку вощей, па

того были у него палачи, быстрые в своем деле, как налет коршуна.По мановению

Козацкого Батька исчезли бы с лица земли целые села и местечки, подобно Паволочп, а

люди, отвергающие козатчину, очутились бы в татарских лыках.

Испытав дважды предательство Исдам-Гирея, Хмельницкий обратился к его

козаками, к вольным мурзам, относившимся к ханской власти, как запорожские баниты

к королевской. Толпы буджацких и других ордынцев, составлявшие революционный

элемент самой татарщины, по соглашению с Хмельницким, прикочевали к Корсуню, и

одним своим появлением обеспечивали ему господство над Малороссией. Об этом

знали и в Москве, которая не упускала из виду борьбы, долженствовавшей рано или

поздно привести польскорусскую землю под высокую царскую руку.

Додъячий Богданов, гостивший у Хмельницкого в Корсуие по 18 июля 1651 года,

доносил царю,—что „около Корсуня верст по пяти и по шти и по десяти и болыни в

полях кочуют Татаровя; а начальные люди у них Камаметь-мурза, воевода перекопский,

ПИирин-мурза, Котлуша-мурза, а всех двадцать четыре человека; а Татар с ними,

сказывают, тысяч с тридцать0 (число, преувеличенное беглым гетманом) „и болыни; а

остались от крымского царя и к гетману пришли на помочь, и кочуют под Корсунем без

повеленья крымского царя, своею охотою0.

310

.

Тот же царский подъячий доносил, что посыпанных Хмельницким в Москву

назаретский митрополит Гавриил, в его присутствии, дал Хмельницкому такой ответ:

„ Великий государь, его царское величество, гетмана за то, что он его государские

милости и жалованья к себе ищет, милостиво похваляет, и впредь он, великий государь,

его царское величество, его, гетмана, за его службу, в своей государевой милости и в

жалованье держати будетъ".

Проговоря эти слова, Гавриил вручил Хмельницкому свою речь на бумаге. Она

была написана „белорусским письмомъ" в Москве, „для того" (как объясняет

Богданов), „чтобы ему, гетману, великого государя, его царского величества,

милостивое заступленья вразуметь досконало". Отнестись к Хмельницкому прямой

грамотой Москва не желала, очевидно, из опасения, чтобы козаки не пустили снова в

ход царского имени, для большего успеха в своих варварских делах.

Прочитав написанное, Хмельницкий, по словам Богданова, „учал плакать",

понимая, конечно, в досаде, что на него в Москве смотрят, как на опасного злодея, но,

плача, выражал готовность (писал Богданов) „быть под государевою высокою рукою,

так же, как у пего, великого государя, всяких чинов люди в подданстве и во всей

государской воле пребывают, и в том всею Малою Русью духовного чину и свецкого

дать на себя договорное письмо за руками, и в том учинить присягу от велика и до

мала".

Гавриил одобрил его намерение, и что он, гетман, великому государю служит и его

государской милости ищет (говорил митрополит, разумеется, по московской

инструкции) это его царскому величеству „добре угодно". Только он, митрополит, тому

дивится, что он, гетман, православный христианин, а держит братство и соединенье с

бусурманом и с Крымским царем и с Татары, будучи с шш, гетманом, и с Войском

Запорожским в братстве, православных христиан побивают и в полон берут, и домы их

разоряют; а ныне он же, Крымской царь, пришод к нему, гетману, и Войску

Запорожскому на помочь против Поляков, во всем против присяги своей ему, гетману,

зрадил и самого было его, гетмана, поневолил, и знатное дело, что хотел ево польскому

королю отдать для бездельные своей корысти, чтоб ему, бусурману, чем себе большую

корысть получить. А о том бы он, гетман, ведал подлинно: он, митрополит, в их

бусурманских краях живет и их бусурманские все звычаи знает, что они, бусурманы,

людем православные христианские веры много присягают, и во

311

всем, присягнув, лгут; да они того себе и в грех не ставят, потому что в законе их

написано так: будет который бусурман, с гауром жив в братстве, умрет, не учиня ему

некоторого зла, за то он, бусурман, будет у Махменя в вечной муке".

Ответ Хмельницкого Богданов передал в Москву следующими словами: „И сам де

он, гетман, знает, что с бусурманы . православные христианские веры людем братство и

соединенье держать по неволе. Они де, православные христиане, держат с ними

братство для того, чтоб святые Божии церкви и православную христианскую веру от

польских и от еретических рук свободить. А они, бусурманы, с ними братство держат

для того, что везде на войнах за их головами мпогую корысть себе получают, и,

приходя де к нам, православным християном большое дурно чинятъ".

Умел Хмельницкий подделываться под всякий язык и образ мыслей, по московского

соловья не удалось ему кормить баснями, как польского.

О катастрофе под Берестечком козаки, при всяком удобном и неудобном случае,

рассказывали царским людям, как о какойто победе над Ляхами, доводя иной раз ложь

до такого бесстыдства, что на 6.000 погибших в боях Ляхов, съкозацкой стороны

падало всего два человека да раненных было человек восемь, и притом побитые

Поляки „были, известное дело, до бою первые люди: мало не все в кольчугах да в

панциряхъ". Так отважно не лгал и Фальстаф у Шекспира.

„А ныне де" (писал Богданов) „и над самим над ним, гетманом, Крымской царь