Слабосильный брат мой... Неразумный брат мой... - Аркадий Пасман

Завизжав от восторга, мальчуган кинулся к стулу, лихорадочно дергая заевшую как на зло застежку комбинезона.

— Эми! — мама повернулась от окна и посмотрела на него большими сухими глазами. — Успокойся, сядь.

— Но ма, я хочу померить! — заканючил он.

— Сядь, сынок, — повторила она настойчиво, и Эми присел на стул, дрожа от нетерпения и украдкой поглаживая форму ладошкой. Мать подошла к нему и, опустив руку, погладила всклокоченную голову сына. Ее тонкие пальцы нежно коснулись царапин и синяка на лбу, их прохладное прикосновение уняло боль и жар разгоряченного лица.

— Эми, — медленно и задумчиво заговорила она, — с завтрашнего дня ты будешь учиться в школе, у тебя начинается новая жизнь. Будет нелегко, очень нелегко, но ты должен стараться, чтобы стать настоящим солдатом, доблестным защитником Родины… — мать судорожно вздохнула и с ненавистью на черное ухо Службы Патриотического Контроля, зиявшее в углу над столом. Она вновь погладила сына по голове и сдавленно добавила:

— А я буду приходить к тебе, часто, очень часто…

Эми слушал непонятные мамины слова и мечтал, чтобы поскорее наступило утро…

На следующий день, едва проглотив завтрак, он вместе со стайкой таких же новичков, одетых в необмятые еще мундирчики и громоздкие стучащие ботинки, выскочил из дома и бросился к нетерпеливо гудевшему на автостраде черно-желтому армейскому школьному автобусу. Отбежав шагов на двадцать, он оглянулся, чтобы помахать матери рукой. Она помахала ему вслед, попытавшись улыбнуться окаменевшим лицом…

Эми отхлебнул глоток остывшего кофе и продолжал вспоминать.

В Школе ему поначалу пришлось трудно, пожалуй, потрудней, чем большинству из его новых товарищей, и часто, после отбоя, накрывшись с головой тонким колючим одеялом, он тихонько плакал, вспоминая нежный голос и ласковые руки мамы. Но постепенно длинная вереница однообразных дней, до отказа наполненных утомительными физическими упражнениями и зубрежкой, выветрила из его детской памяти острый запах водорослей, выброшенных на берег штормом, восхитительный кисло-сладкий вкус хрустящих белых корешков какой-то травы, которые они выкапывали на долгих прогулках по песчаным дюнам, дробный стук летнего дождя по днищам перевернутых лодок, под которыми так здорово и так страшно было прятаться во время грозы… Все реже он вспоминал и мать. Первое время она приезжала довольно часто, в дни разрешенных свиданий и в другие дни, просто, чтобы посмотреть сквозь высокий решетчатый забор, как ее сын марширует по чугунным плиткам плаца, старательно вытягивая тонкую шею и звонко цокая подковками ботинок; потом все реже и реже и, наконец, после того, как Комбинат, на котором она работала, перевели на один из островов Оловянного архипелага, визиты совсем прекратились.

Стыдно сказать, но тогда Эми был даже рад этому. В тот последний ее приезд он как раз был дневальным и не мог выйти из казармы. Стоя на посту у визофона, он сквозь приоткрытую дверь видел, как она торопливо ходила мимо стальной решетки забора, напряженно вглядываясь внутрь. Потом остановилась и спросила о чем-то у шатающихся группой по двору кадетов. Эми видел, как вперед выступил здоровенный рыжий детина из седьмой роты по кличке Губошлеп и что-то ей ответил. Слов не было слышно, но, судя по непристойному жесту, который их сопровождал и по бешеному хохоту двух его неразлучных приятелей Гута и Могута, это было что-то мерзкое. Мать вздрогнула, как от удара, и, повернувшись, медленно пошла прочь, провожаемая выкриками прильнувших к забору кадетов.

Эми не смотрел ей вслед. Ему почему-то стало стыдно и неприятно, захотелось, чтобы все поскорее кончилось, чтобы она ушла, ушла, совсем… Но после вечерней поверки, когда Элфос в умывальной наводил глянец на свою обувь, к нему подошел ухмыляющийся Губошлеп и, нагло глядя выкаченными глазами, сказал:

— Слышь, ты, тут твоя мамаша приходила, своего сыночка искала, видать, хотела тебе сиську дать, так вот я ей и говорю… — он не успел закончить фразы, так как сверкающий никелем кастет, мгновенно выхваченный Эми из кармана, врезался ему прямо в разинутый слюнявый рот. Захлебнувшись кровью, кадет повалился навзничь и, стукнувшись головой о писсуар, затих в углу.

Гут и Могут молча бросились на Элфоса, но он защищался и наносил удары с такой бешеной яростью, что, напуганные, они покинули поле боя. Эми умылся, посмотрел в зеркало на свое разбитое лицо и быстро опухающие губы, ощупал языком во рту острые обломки зубов и вдруг заплакал навзрыд, во весь голос, как в детстве…

История эта наделала много шума. Губошлеп почти два месяца провалялся в медчасти и потом долго еще ходил с пластиковой шиной на сломанной челюсти, а Элфоса вызывали в Совет Наставников и к самому Начальнику Школы. Дело пахло как минимум исключением «при нежелательных обстоятельствах», но, к удивлению Эми, все обошлось. Как он потом узнал, Инспектор, к которому попало на разбор его дело, прочитав бумаги, долго смеялся, а потом сказал Начальнику: «А шустрый малый этот Элфос! Дрался один против троих и всех троих уделал! Вот такие парни нам и нужны. Всыпьте ему как следует и пусть учится дальше». Кроме того, немалую роль сыграло и то обстоятельство, что Эми уже тогда был лучшим крайним нападающим в первенстве Национальных Школ, да и вообще, никому особо не хотелось выносить сор из избы. Так что, отсидев две недели в карцере и вставив четыре выбитых зуба, Элфос вернулся в свою роту, встретившую его как героя. Школа еще долго гудела, обсуждая эту историю, но тут вскоре произошло новое событие, заставившее позабыть драку, — рапорт.

Во время очередного ежегодного визита в 108-ю Школу, Генерал-инспектор Абистренч обнаружил в своем портфеле бумагу, в которой от имени кадетов высказывались жалобы на царящие в «Белых Волках» порядки. Прочитав рапорт, генерал усмехнулся и передал его Начальнику Школы, а тот, разъяренный как тигр, приказал капрал-наставнику Байстренчу, на долю которого приходилась солидная часть жалоб, разобраться и найти «писателей». Вяленый Лошак, что называется, «рыл землю», допрашивал кадетов вместе и порознь, обещал награду тому, кто поможет выявить «сучьих гадов», но так ничего и не добился. Среди особо подозреваемых был и Эми, и его спасло только то, что в день подачи рапорта он находился на игре в соседней Школе, за 350 миль от дома. В общем, концов так и не нашли, и начальство ограничилось тем, что на полгода лишило всех кадетов увольнительных в город. Кормить, тем не менее, стали лучше.

Шесть месяцев, которые Элфос вместе с другими безвылазно провел в Школе, окончательно оборвали его связь с матерью, а впоследствии, когда он пару раз пытался установить место ее пребывания, это ему так и не удалось. И с каждым годом он вспоминал о ней все реже и реже, как собака, которая щадит больную лапу и старается не ступать на нее. Это удавалось Эми, удавалось до нынешней ночи…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Резкий сигнал прервал воспоминания Элфоса. Знакомый голос в динамике произнес: «Внимание! Вице-сержанту Эми Элфосу срочно явиться в Медицинский Центр. Повторяю. Вице-сержанту Эми Элфосу срочно явиться в хМедицинский Центр». Эми удивленно пожал плечами, но вспомнил слова Айстренча о том, что обследование повторяется каждые две недели, успокоился и, опустив чашку в чмокнувший зев утилизатора, вышел из комнаты.

На этот раз обследование заняло всего минут сорок. Знакомый коротышка-врач манипулировал у приборов, а обвешанный датчиками Элфос быстро бежал по струящейся ему навстречу ребристой ленте механической дорожки. Но вот врач записал что-то в личной карточке сержанта, выключил дорожку и велел ему одеваться. Эми, обрадованный столь быстрым окончанием процедуры, принялся защелкивать многочисленные крючки и застежки, но тут входная дверь отворилась и в комнату вошел коренастый пожилой мужчина с совершенно белыми, как хлопковая вата, волосами. Несмотря на то, что одет он был в обычный черно-серый форменный комбинезон без знаков различия, чувствовалось, что он привык отдавать приказания. Элфос взглянул на торопливо вскочившего врача и тоже на всякий случай вытянулся по стойке «смирно».

Седой прошел к столу, негромко произнес, ни к кому конкретно не обращаясь: «Садитесь, ребята» и, медленно опустившись в вертящееся кресло, принялся внимательно рассматривать документы Эми. В воздухе повисло напряженное молчание и длилось несколько минут, пока вошедший не поднял голову и не взглянул на по-прежнему стоящих людей.

— Садитесь, — требовательно повторил он врачу и, переведя пронзительный взгляд на Элфоса, подозвал его:

— Подойди-ка сюда, малыш!

Когда Эми приблизился к столу, седой окинул его рассеянным взором и внезапно спросил:

— Белый Волк?

— Так точно! — вытянулся Эми.

— Вольно, вольно, — строго заметил человек и продолжал: