Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

«Он не меняется… совсем… ах нет! Не такой загорелый, как в прошлом году…»

Она усмехнулась над своей недогадливостью… Ну конечно, он сейчас бледнее, ведь едва-едва кончилась зима! Наверно, он сегодня впервые снял рубашку. Она взглянула на него с нежностью — конечно, он разделся сегодня впервые — и разволновалась при мысли, что на это белое тело, долгие месяцы укутанное в теплую одежду, хлынули солнечные лучи. В этом было что-то сакральное, вроде инициации. Ипполит превращался в трепетную деву, посвящавшую себя в новую жизнь, а Патрисия была солнцем, ласкавшим его молодую робкую кожу, была воздухом, овевавшим его торс, щекотавшим его.

Ипполит, выдернув одуванчик, изогнулся так, что Патрисия вздрогнула.

«Какая задница!»

И тут же устыдилась, что этот возглас прозвучал в ее мозгу.

Но голос внутри ее упрямо нашептывал: «И в самом деле, какой дивный зад! Патрисия!.. Это истинная правда. Женщины смотрят на мужской зад. Мне ничто не мешает в этом признаться, ведь я уже не играю в эти игры».

Она удовлетворенно вздохнула: она приобрела два новых достоинства — отвагу и неуязвимость. Отныне она будет свободно выражать свои мысли. Да, у нее было теперь право думать, как ей угодно, ведь она лицо незаинтересованное. Она не будет казаться смешной, раз она наблюдательница и больше не входит в эту реку. Прежде ей приходилось рядиться во вдовьи одежды, в буржуазное достоинство, тая от всех, что она запала на первого встречного дикаря; ей приходилось скрывать, до какой степени Ипполит ее заворожил, иначе ей напомнили бы — и другие, и она сама, — что она не может рассчитывать на взаимность, поскольку разница в возрасте, положении и привлекательности делала их совершенно чужими. Одним словом, попытайся она соблазнить его, она сделалась бы смешной. Отказываясь от любви, она могла любоваться им сколько угодно и думать, о чем ей заблагорассудится. Какое наслаждение…

Взяв тачку и поставив ее энергичным движением бедер, Ипполит исчез под деревьями в недоступной взору Патрисии части сада.

Она передернула плечами и вернулась на кухню. Минуя прихожую, она заметила странный конверт цвета свежего масла, заметный среди счетов, которые Альбана положила на стол. Она вскрыла его и пробежала глазами строки:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Она перечитала четыре раза и рухнула в ближайшее кресло:

— Нет! Нет!

Письмо повергло ее в ужас.

— Я больше не хочу. Совсем.

Из глаз брызнули слезы.

— С любовью для меня покончено! Покончено, вы понимаете? Вы меня слышите?

Она завыла.

Она не знала ни кто написал ей это письмо, ни к кому обращалась она, но была уверена, что никогда уже не откроет любви свои двери.

6

— Живей, дети, поторопитесь!

Франсуа-Максим де Кувиньи, сидевший за рулем «кроссовера», высунулся наружу и повернулся к дому номер шесть, входная дверь которого была открыта; другой на его месте дал бы гудок, но молодой банкир считал грубостью прибегать к звуковому сигналу вне экстремальной ситуации.

Четверо светловолосых детей выскочили из дверей особняка, сбежали со ступеней наружной лестницы и нырнули в машину. Три девочки юркнули на заднее сиденье, а мальчик, хоть и был моложе их, устроился возле отца на переднем, преисполненный мужской гордости, несмотря на свои восемь лет, длинные волосы, нежный профиль и пронзительно-высокий голос.

Наверху белокаменной лестницы появилась Северина, в бежевом платье, волосы ее были схвачены зеленоватым обручем. Солнце на миг ослепило ее, и она оперлась о дверной косяк, провожая семью.

— Вы что, не видите маму? — воскликнул Франсуа-Максим.

Дети тут же обернулись и все как один принялись энергично жестикулировать, будто крича на языке немых.

Собираясь тронуться с места, Франсуа-Максим де Кувиньи взглянул мельком на садовника, в шортах и с голым торсом чистившего газон на площади Ареццо. Брови банкира сдвинулись, глаза потемнели.

Его отвлек тонкий голосок с правого сиденья:

— Это правильно, что ты им недоволен, папа.

— Что?

— Нехорошо, Ипполит не прав.

— Ты о ком говоришь, Гийом?

— Об Ипполите, садовнике, вон он! В городе не следует так ходить. По улицам нужно гулять одетым. Так говорила бабушка этим летом в Сен-Тропе.

Его старшая сестра Гвендолин уточнила с заднего сиденья:

— Мне помнится, что она говорила это тебе, когда ты хотел идти на рынок в плавках.

Гийом сердито возразил:

— Мне она только один раз сказала. А другие все лето ходили по городу в плавках.

— Похвально, Гийом, — вмешался Франсуа-Максим де Кувиньи, — это замечательно, что ты все понял как надо с первого раза.

Он снова бросил взгляд на Ипполита, непристойно выставлявшего голый торс на всеобщее обозрение, пожал плечами, тронулся с места, медленно объехал припаркованный вторым рядом правительственный бронированный лимузин с тонированными стеклами, в недрах которого сидела местная знаменитость Захарий Бидерман, и вырулил на авеню Мольера.

— Итак, девочки, какие у вас сегодня уроки?

Девочки одна за другой отвечали в подробностях о предстоящих занятиях.

Франсуа-Максим де Кувиньи их едва слушал, ровно настолько, чтобы вовремя их подзадорить и подхлестнуть их болтовню. Он упоенно чувствовал себя и зрителем, и участником милой семейной сцены. В зеркале заднего вида он наблюдал своих красавиц-дочерей, белокожих, с идеальными зубками, прелестно постриженных; одежда их сдержанно намекала на достаток семьи. Они говорили на правильном беглом французском языке, с подобающим выбором выражений; даже стиль их речи, выверенный и точный, свидетельствовал о хорошем воспитании. А главное, они унаследовали блестящие физические данные родителей: несмотря на разницу в возрасте — а им было двенадцать, четырнадцать и шестнадцать, — они были очень похожи: один и тот же овал лица, карие глаза, тонкий нос, длинная шея, узкий торс. Было очевидно, что они изготовлены по одному лекалу, говорившему о принадлежности к прочной семье. По мнению Франсуа-Максима де Кувиньи, не было более неприятной вещи, чем несхожесть братьев и сестер. В этом случае он подозревал либо слабость генофонда родителей, либо зачатие детей от разных отцов. Глядя на детей Кувиньи, можно было с уверенностью заключить, что их родители не пренебрегали супружеским долгом: то была настоящая реклама супружеской верности. Только Гийом сильно отличался от сестер, но это и лучше, ведь он мальчик.

На красном сигнале светофора такой же черный «кроссовер» — автомобиль, типичный для представителей крупной буржуазии Икселя, этого района Брюсселя, — затормозил слева.

— Ой, смотрите, это же Морен-Дюпоны! — воскликнула Гвендолин.

Дети Кувиньи стали окликать детей Морен-Дюпонов, еще один выводок схожих между собой отпрысков, но состоящий из троих мальчиков и одной девочки, ситуация в точности противоположная.

Франсуа-Максим де Кувиньи жестом поздоровался с Паскалиной Морен-Дюпон, сидевшей за рулем. Та приветливо кивнула ему в ответ.

Франсуа-Максим ощутил легкую дрожь: он нравился ей и это знал. Его глаза заблестели, он намеренно подавал ей знаки того, что и она ему нравится тоже.

Они неотрывно смотрели друг на друга несколько слишком долгих, слишком насыщенных мгновений, и их глаза затуманились.

— Папа, зеленый! — крикнул Гийом так пронзительно, будто это был вопрос жизни и смерти.

На губах Франсуа-Максима сложилась улыбка сожаления, его гримаска означала: «Как жаль, что между нами это невозможно!»

Паскалина согласилась, печально опустив плечи.

Обе машины тронулись.

Франсуа-Максим и Паскалина не обменялись ни словом, и дети не заметили их сообщничества, но эти двое пережили восхитительные мгновения, когда мужчина и женщина понимают, что нравятся друг другу, но отказываются от любовного приключения и сохранят супружескую верность.

Автомобили разъехались; дети Морен-Дюпонов учились во французском лицее Брюсселя, а де Кувиньи — в школе Кроли.

Франсуа-Максим подумал о жене: она была хороша этим утром, когда стояла на пороге дома в потоке солнечного света. Хороша и печальна… Не впервые за последние месяцы он замечал у Северины — если она не знала, что на нее смотрят, — эту меланхолическую болезненность, отзвук неведомой печали. Может, это возраст? Ведь ей скоро сорок… А не раскошелиться ли ему на подарок? Он мог бы купить ей кожаную сумку цвета шампанского, которая ей так понравилась в прошлую субботу. Он тогда хотел ей ее подарить, но она запротестовала, сочтя смешным удовлетворять ее малейший каприз. Он не настаивал, тем более что вещица была не из дешевых. Ни она, богатая наследница, ни он, успешный банкир, не испытывали финансовых затруднений, однако они оценивали стоимость с точки зрения морали: была ли она чрезмерной или нет.