Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

— Это Серджо вам подарил его?

— Ах, вовсе нет, Коперник появился позднее.

— Уф… Вот уж не хотелось бы мне, чтобы мой любовник, уходя, на прощание подарил мне попугая, который повторяет его имя.

Мадемуазель Бовер вскинулась:

— Да что вы говорите, Марселла! Серджо вовсе не бросал меня.

— Ох, простите.

— Он умер!

— Он умер?

— Ну конечно! Он погиб в открытом море, неподалеку от Кипра. Его яхта затонула.

— Он был один?

— Увы, я не могла разделить его пристрастие: у меня морская болезнь. Это так досадно… Лучше бы мы погибли вместе!

Тысячу раз мадемуазель Бовер видела, как она стоит на палубе рядом с Серджо и роковая волна накрывает их… Потом представляла себе как двое, затерянные в морской пучине, вцепились друг в друга, а затем, понимая неизбежность гибели, сливаются в долгом поцелуе, прежде чем утонуть. То есть гибнут они не потому, что их захлестнула волна, а из-за слишком долгого поцелуя.

Расчувствовавшись, она усиленно заморгала. Марселла схватила мозолистой лапой ее запястье:

— Не плачьте, мадемуазель.

При этих словах слезы хлынули из глаз мадемуазель Бовер. Как это упоительно — не стыдясь, нарыдаться прилюдно, это совсем не то, что бывало обычно, в одиночестве.

Марселла говорила ей ласковые слова, грубовато похлопывая ее по плечу.

Наконец мадемуазель Бовер глубоко вздохнула, и это означало, что она намерена взять себя в руки.

— Как жаль, — вздохнула Марселла, — что вы не успели пожениться и сделать ребеночка.

— О, зачем производить на свет сирот?

Марселла попыталась сменить тему:

— Смешно сказать, я ведь никогда не думаю про мою первую любовь. То есть я ее прекрасно помню, но это дело прошлое.

— У меня иначе.

— А думать про нее мне мешают новые.

— Неужели вы полагаете, Марселла, что в моей жизни был единственный мужчина?

— Ну да… я так думала… раз попугай повторяет его имя…

— Я встречала замечательных людей, множество замечательных людей.

— Конечно, мадемуазель. Такая хорошенькая, такая классная, вся с иголочки, к вам мужчины должны прямо-таки липнуть, это уж точно.

Мадемуазель Бовер показалось, что Марселла сказала это совершенно искренне. Она разделяла это мнение, считая себя очень красивой. И очень хорошо сохранившейся в свои пятьдесят пять лет.

Поощренная комплиментами, она продолжала:

— Да, я их иногда привлекаю, мужчин, но они меня нет.

Марселла скривилась:

— Да вы ж лесбиянка!

Мадемуазель Бовер вздрогнула:

— Вовсе не так!

Наблюдая ее многолетнее воздержание, кое-кто полагал, что мужчинам она предпочитает женщин.

— Нет, правда, не так! Какая чушь!

— Да вы же сами только что сказали, что мужчины вас не привлекав. Ну вот, значит, вы лесбиянка.

— Нет, женщины меня не прельщают.

Пунцовая, с горящими глазами, мадемуазель Бовер задыхалась от возмущения; Марселла отвернулась, обвела взглядом комнату и, глядя на Коперника, едва удержалась от слов «прельщают только попугаи»; при всей своей неотесанности, она почувствовала, что задела бы мадемуазель Бовер за живое.

— Да, я не доверяю мужчинам, которые ко мне тянутся.

— Вот уж это странно.

— Не могу отделаться от мысли, что они небескорыстны.

— Ну…

— Их манят деньги!

Мадемуазель Бовер выдохнула последние слова шепотом.

Марселла кивнула. В квартале вокруг имени мадемуазель Бовер ходила легенда, согласно которой мадемуазель была куда состоятельней, чем представлялось с первого взгляда; поговаривали, что она миллиардерша, но хочет казаться только обеспеченной. Ее внезапное признание подтверждало суждения самых осведомленных умов.

Марселла была потрясена. Хозяйка в ее глазах выросла в одно мгновение. Из двух внезапных признаний, о первой любви и о деньгах, ее поразило второе.

— Как мне узнать, может, они стремятся только к моим деньгам? Ах, будь я бедней, я не подозревала бы их в неискренности.

Марселла поддакнула, но потом воскликнула:

— Будь я при деньгах, я бы не заморачивалась, что их во мне привлекает, лишь бы липли ко мне!

Мадемуазель Бовер иронически усмехнулась, давая Марселле понять: вы не знаете, о чем толкуете.

Марселла не настаивала и вернулась к утренним делам на кухне.

Когда она принесла мадемуазель Бовер пачку писем, попугай объявил:

— Почта!

Марселла испепелила его взглядом.

— Ладно, ухожу, мадемуазель, вернусь после обеда.

— Хорошо, дорогая Марселла, до вечера.

Коперник прогундосил ей вслед:

— До свидания, дорогая Марселла, до свидания.

Марселла яростно сорвала с себя передник и обернулась на пороге:

— Не хотела бы я жить со зверюшкой, которая умнее нас.

Мадемуазель Бовер оторвалась от корреспонденции и развеселилась:

— Коперник не умнее нас с вами.

Марселла пожала плечами:

— Умнее.

— Нет.

— Вы можете угадать, что думают другие?

— Нет, но…

— Вот видите! — И с этими словами Марселла ушла.

Тем временем мадемуазель Бовер распечатала конверт со сложенным вдвое листком бумаги, на котором были начертаны всего две строчки:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Мадемуазель Бовер ненавидела такого рода рекламную продукцию, ту, что завлекает, подпитывает, поддерживает внимание: вас будут заваливать сообщениями, пока вы не раскошелитесь. Она раздраженно бросила письмо в ящичек с обрывками бумаги, которые еще можно использовать для записей. Потом встряхнулась и снова внимательно склонилась над счетами — видом печатной продукции, которая ей нравилась больше прочих.

А Марселла, с тряпкой в руке, спускалась с лестницы, протирая по пути перила.

Толкнув застекленную дверь с ажурной занавеской, она сквозь нее увидела силуэт афганца, который валялся на диване и слушал новости своей страны, облапив крошечный радиоприемник. На секунду она задумалась, не лучше ли было бы ему пойти поискать работу, но потом, залюбовавшись на него — каков крепыш, в свои тридцать тянет на все сорок! — она поняла, что ей очень подфартило подцепить в пятьдесят пять лет молодого и сильного мужика, а из разговора с мадемуазель Бовер она сделала вывод, что ее, несостоятельную, афганец любил бескорыстно.

Она распечатала единственный конверт, пришедший к ней с утренней почтой:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Марселла тяжко осела и устало потерла лоб, разглядывая конверт.

Кто бы это написал? Сын? Неужто он хочет, чтобы она простила ему двести сорок два евро и ночной столик? А может, любовник, кто-то из бывших? Поль? Руди? Или помощник аптекаря?

Да не важно. Кто бы то ни был, он вклинился не вовремя.

«Все, точка. Место занято. Год назад еще куда ни шло, но сейчас у меня мой афганец».

Она вскинула голову, посмотрела на него и ласково ему пробасила, чтобы он убрал ноги с подушек.

8

— Это невыносимо!

— …

— Правда, надо было меня предупредить.

— …

— Я волнуюсь.

— …

— Очень волнуюсь.

— Зря.

— Я такая: волнуюсь. Мы с тобой почти не виделись на этой неделе, и вот суббота, и ты идешь без меня.

— Я делаю, что мне хочется.

— Конечно.

— Мы же не муж и жена!

— Да, но…

— Ну вот я и иду с друзьями в субботу, я так хочу.

— Ну да, ты свободен. Но мог бы предупредить меня.

— О чем предупредить?

— Что ты идешь с друзьями.

— И с какой стати?

— С какой стати!

— Ну да, с какого перепугу?

— Потому что я ждала, что мы проведем субботу вместе.

— Я этого не обещал. Разве обещал? Разве я сказал: «Альбана, давай проведем субботу вместе»?

— Мм… нет.

— Вот видишь!

— Мы об этом не говорили, потому что это и так было ясно.

— Неужели?

— Само собой, раз между нами кое-что происходит…

— Из того, что между нами происходит, непременно следует, что все субботы до конца моих дней я должен проводить с тобой?

— Ты шутишь?

— Вовсе нет.

— А я так несчастна, когда тебя нет рядом, мне хочется прыгнуть в окно.

— Альбана, вспомни, месяц назад мы не были знакомы.

— Любовь с первого взгляда! Такое бывает!

На площади Ареццо воцарилась тишина. Только попугаи и попугаихи на верхушках деревьев продолжали трещать, равнодушные к людским горестям.

Двое подростков понуро сидели на парковой скамейке, стараясь не смотреть друг на друга, возбужденные и обескураженные сложностями, которые им принесла их недавняя связь. Последние слова Альбана выкрикнула больше с ожесточением, чем с любовью. А Квентин замкнулся; его огромное юное тело, еще непропорциональное — широкие и длинные ступни составляли чрезмерную опору для узкого торса, — враждебно съежилось, только что иголок не хватало.