Убийство в Амстердаме - Иэн Бурума

К 1990-м годам «фиолетовый» фасад стал покрываться трещинами. С одной стороны, как и во всех европейских странах, власть национального правительства постепенно подрывалась европейскими учреждениями и многонациональными корпорациями. Нараставшие проблемы с пенсиями, здравоохранением, преступностью, налогами, казалось, выскальзывали из рук политиков. Беспокойство усугублялось тем, что несколько лет подряд официально насаждался европейский идеализм, а национальные чувства подвергались очернению. Что означало в мире многонационального бизнеса и панъевропейской бюрократии быть голландцем, французом или немцем? Людям начинало казаться, что их интересы никто не представляет. Они перестали понимать, кому принадлежит власть на самом деле. И тогда современные «регенты», такие как социал-демократ Ад Мелкерт, начали терять авторитет у населения. Более того, к ним стали относиться с открытой враждебностью.

Политика консенсуса содержит элементы саморазложения: политика буксует в глубокой колее, вырытой представителями элиты, сменяющими друг друга на различных должностях. Это случилось в Австрии, где социал-демократы и христианские демократы слишком долго находились у власти. Это случилось в Индии, где Индийский национальный конгресс правил в течение нескольких десятилетий. Это случилось и в «фиолетовых» Нидерландах. При отсутствии идеологии и риска лишиться чего-то более важного, чем должности для своих, партийная политика теряла свой смысл. Доверие к старому демократическому порядку больше не могло оставаться чем-то само собой разумеющимся.

Мусульманская иммиграция была самой заметной, хотя далеко не единственной причиной тревоги населения. Жители Гааги или Роттердама привыкли к обшарпанным и относительно бедным кварталам в районах железнодорожных вокзалов. Теперь эти районы стали приобретать чужеземный вид, все больше напоминая Эдирне или Фес. В течение долгого времени было «не принято» видеть в подобных изменениях какую-то проблему. Мультикультурализм был незыблемой традицией «фиолетовых» правительств. Тот, кто подвергал эту традицию сомнению или проявлял беспокойство по поводу социальных последствий быстрых изменений в городском пейзаже, рисковал выслушать обвинения в расизме. Когда Фортейн позволил себе пренебрежительные замечания об исламе, лидеры основных партий заговорили о «нацизме».

Тень Второй мировой войны снова упала на современную политику. Проводились параллели между «исламофобией» и антисемитизмом. Имя Анны Франк звучало в парламенте как предупреждение. Это не должно повториться, говорили благонамеренные защитники мультикультурных идеалов, Голландия больше никогда не должна предавать религиозное меньшинство. Сто тысяч евреев позорным укором преследовали коллективную память. В политических кругах выжившие евреи, такие как бывший мэр Амстердама Эд ван Тейн, иногда очень убедительно использовали этот довод. Из лучших побуждений, разумеется, однако на деле такие моральные напоминания вызывали не дискуссию, а лишь неловкое молчание. Но только не у Тео ван Гога. Его реакция повергла всех в глубочайший шок: он разразился грубыми, возмутительными насмешками в адрес евреев. Однако и сам ван Гог, и некоторые из его критиков упустили главное. Дело было совсем не в евреях.

Преступность в некоторых иммигрантских районах становилась серьезной проблемой. В больших городах развелось слишком много нелегальных обитателей. Такие преступления, как воровство, торговля наркотиками и даже серьезное уличное насилие, оставались безнаказанными, о них обычно не заявляли. Создавалось ощущение, что полиция потеряла контроль над улицами и преступники вольны делать что угодно. Когда несколько социал-демократов попытались поднять этот вопрос в своей Партии труда, PvdA, им предложили сменить тему. Журналистам не разрешалось даже упоминать об этнической принадлежности преступников, поскольку это раскрывало тенденции, о которых предпочитали не говорить. Бывший лидер PvdA Феликс Роттенберг считает, что «чувство вины послевоенного поколения сильно влияет на политкорректное мышление». Это чувство вины за события, которым их родители позволили произойти, закрыв глаза на очевидное. Люди продолжали отводить взгляды, но уже от другой проблемы.

Некоторые политики, такие как Фриц Болкестейн, тогдашний лидер консерваторов, сторонников свободного рынка, поднимали этот вопрос. Рассматривал его и придерживавшийся левых взглядов социолог Паул Схеффер, автор нашумевшего эссе «Мультикультурная драма». Болкестейн предупредил о столкновении ценностей. Схеффер проанализировал опасности, связанные с наличием изолированных, обособленных иностранных общин, подрывающих социальное единство голландского общества. Обоих осудили как расистов. В респектабельных кругах считать массовую иммиграцию проблемой было не только признаком дурного тона; это означало, что под сомнение ставятся европейские идеалы или расовое равенство. Общеизвестно, что двумя движущими силами Второй мировой войны были национализм и расизм. Любую попытку их возрождения следовало немедленно пресекать. Это было понятно, возможно, даже похвально. Но это не мешало многим чувствовать, что европеизм и мультикультурализм – идеалы самодовольной элиты, современных «регентов». И эти люди ждали политика достаточно приземленного, способного выразить их беспокойство и начать широкое обсуждение проблемы. Таким человеком был Пим Фортейн.

4

Выдающийся писатель и друг Тео ван Гога Макс Пам не голосовал за Пима Фортейна. Но, как и другие бывшие левые, он разочарован «моралистическим самодовольством» социал-демократического политического класса. Однажды вечером мы ужинали у него дома, на одной из тихих и зеленых улиц в южной части Амстердама. Неподалеку расположен один из самых густонаселенных иммигрантских районов города, где Мохаммед Буйери жил до дня убийства ван Гога. Он был рядом с точки зрения географического расстояния, но очень далеко в социальном плане. Пам вырос в этой части города, построенной в 1950-е годы на волне социал-демократического идеализма, с домами, доступными для молодых семей с низким и средним доходом. Теперь это один из крупнейших «тарелочных кварталов» в Амстердаме, населенный главным образом выходцами из Турции и Марокко, которых связывает с исламским миром спутниковое телевидение.

Мы спорили о Фортейне и его необыкновенной популярности среди людей, с которыми у него не могло быть ничего общего. Фортейна часто называли relnicht, «неприкрытым педиком». Осторожность была, конечно, не в его стиле. Но мужчины, не скрывающие своей гомосексуальной ориентации, да еще и кричащие о ней на каждом углу, как правило, не становятся успешными популистами правого толка. Люди, ждущие политического мессию, обычно ищут его в других местах. И все же они видели в Фортейне своего ангелоподобного спасителя. Пам считает, что это произошло, несмотря на откровенный гомосексуализм Фортейна. Главной проблемой, с его точки зрения, был страх перед мусульманскими иммигрантами. Голландцы, сказал он, не расисты. Но несколько голландских правительств подряд слишком терпимо относились к нетерпимости. Им не следовало допускать превращения «тарелочных кварталов» в рассадники религиозного фанатизма. Улицы, на которых он когда-то играл, стали «похожи на Южный Бронкс».

Я бывал в Овертоомсе-Вельд, и уж, конечно, никакой это не Южный Бронкс. Проблемы иммиграции, безусловно, способствовали популярности Фортейна. Но думаю, что его причудливый стиль и имидж relnicht, возможно, придали ему особую ауру. Он был человеком-загадкой, пришедшим ниоткуда – почему бы и не с небес? – чтобы спасти своих соотечественников. Во многих традиционных обществах в Азии, но также и на юге Европы транссексуалы и трансвеститы играют важную роль во время священных церемоний. Они другие, и поэтому подвергаются дискриминации. Большинство из них зарабатывает на жизнь проституцией. Но они вызывают и своего рода мистический страх. Ибо, как ангелы, они выше мирской жизни обычных мужчин и женщин.

Фортейн, человек, мечтавший стать Папой Римским, видел связь между сексом и религией. В апреле 1999 года он дал захватывающее интервью газете «Трау», которая ранее была официальным периодическим изданием кальвинистов и до сих пор проявляет большой интерес к духовным делам. Интервьюер попросил Фортейна высказать свое личное мнение о десяти заповедях. Дойдя до заповеди «не прелюбодействуй», Пим ударился в подробный рассказ о своих интимных приключениях в темных задних комнатах гей-баров Роттердама. Его излюбленные бары назывались Shaft («Стержень») и Mateloos («Безграничный» – слово, которое он любил употреблять применительно к себе).

«Не хочу кощунствовать, – продолжал Фортейн, – но должен сказать, что в задних комнатах клубов для джентльменов я вспоминаю атмосферу католической литургии. Задняя комната, которую я часто посещаю в Роттердаме, не совсем темная. Свет просачивается в помещение, как в старинном соборе. Секс в таком месте приобретает некий религиозный оттенок. Религиозный пыл и сближение, иногда достигаемое в сексе, могут быть двумя сторонами одной медали… Задняя комната, безусловно, действует очень возбуждающе. Более возбуждающе, чем церковь? Этого вы от меня не услышите. В юности я служил алтарником, и это было захватывающе. Давайте судить о вещах по их достоинствам».[7]