Убийство в Амстердаме - Иэн Бурума

«Бог возложил на тебя миссию», – говорилось в открытке, которую подписали сорок жителей Зеландии, родной провинции Волкерта ван дер Граафа и Яна Петера Балкененде. Один поклонник назвал Фортейна «белокрылым ангелом». По мнению молодой женщины, посетившей маленький музей в Роттердаме, где хранятся принадлежавшие Фортейну вещи, «такие люди рождаются раз в тысячу лет». После похорон посыпались письма с изображениями девы Марии, итальянского святого Падре Пио и Пима Фортейна. Клеменс ван Херварден, исследователь из Амстердама, написал диссертацию о Фортейне как о мессии. «В глазах людей, считающих, что их интересы не представляет ни одна из политических партий, – писал он, – довольно невежественных и черпающих информацию в основном из телевизионных передач, Фортейн был не просто политическим лидером, но спасителем».[5]

В ноябре 2004 года, через несколько недель после убийства ван Гога, был проведен телевизионный опрос общественного мнения, чтобы определить величайшую фигуру в истории Голландии, по примеру аналогичного опроса, проведенного Би-би-си. (Самым великим англичанином стал Уинстон Черчилль.) Пим Фортейн возглавил список, обойдя Вильгельма Молчаливого, Рембрандта и Эразма. Спиноза даже не вошел в число кандидатов. Анна Франк могла бы войти, однако, поскольку на момент гибели у нее не было голландского паспорта, ее нельзя было включить. (В парламенте был поднят вопрос о предоставлении ей голландского подданства посмертно. Однако идею отвергли, сочтя, что это несправедливо по отношению к другим жертвам холокоста.) В результате город Роттердам установил статую Пима Фортейна в центре делового района. Его бронзовая лысая голова ярко сияет над постаментом из черного гранита, его рот широко открыт, как будто он собирается произнести речь. На камне высечены слова Loquendi libertatem custodiamus [6]. Каждый день люди приходят сюда, чтобы положить к его ногам свежие цветы.

Спаситель, ангел, величайший голландец в истории – все это о политике, чья карьера началась только в 1999 году, когда он был избран кандидатом от новой партии, созданной сомнительной группой, в которую входили застройщики, рекламные агенты и бывший диск-жокей. К моменту своей смерти Фортейн не был даже членом парламента, не то что членом кабинета министров. Католик-фантазер, гомосексуалист, открыто рассказывавший о своих сексуальных приключениях в банях и «задних комнатах», щеголь, разряженный, как второсортный импресарио. Как случилось, что подобный человек обрел такую популярность в стране, известной своей кальвинистской сдержанностью, буржуазным презрением к излишествам, флегматичной склонностью к консенсусу и компромиссу?

3

Фортейн не любил, когда его сравнивали с такими известными крайне правыми деятелями европейской политики, как Жан-Мари Ле Пен во Франции или Йорг Хайдер в Австрии. Он не считал себя таким уж правым. Когда журналист Би-би-си Джон Симпсон предположил, что желание Фортейна закрыть голландские границы для иностранных иммигрантов могут расценить как расизм, Фортейн вышел из себя, обругал Симпсона на ломаном английском и прервал интервью. В этом смысле он был уязвим.

Фортейн и правда не был ни Хайдером, ни Ле Пеном. Его образ куда интереснее: популист, играющий на страхе перед мусульманами и одновременно хвастающий тем, что занимается сексом с марокканскими мальчиками; реакционер, обвиняющий ислам в том, что он представляет опасность для голландских свобод; карьерист, считающий себя аутсайдером, борцом против элиты. Но хотя Фортейн и не был просто крайне правым демагогом, как Хайдер или Ле Пен, он использовал настроения, захлестнувшие многие страны в Европе и за ее пределами. Растерянным людям, обеспокоенным наплывом иммигрантов и растущим влиянием на их жизнь панъевропейских или всемирных организаций, Фортейн обещал возвращение к более простым временам, когда, перефразируя слова покойной королевы Вильгельмины, мы были все еще самими собой, все были белыми, а устои голландского общества определяли судьбу нации. Он играл на ностальгии.

Моя бабушка однажды заметила, что жить было бы гораздо проще, если бы в Голландии было всего три политические партии: протестанты, католики и социалисты. Она сказала это в 1930-е годы, когда многие протестанты отказывались делать покупки в католических магазинах, и наоборот, а браки с представителями другой веры были почти неслыханным делом. В то время многие европейцы искали героев, способных остановить процесс загнивания, а Йохан Хёйзинга написал свое знаменитое эссе, направленное против таких настроений. Моя бабушка не симпатизировала фашистам. Но ее рассуждения были слишком упрощенными. В конце концов, в протестантской церкви существует немало деноминаций, и все они хотели быть представленными в органах власти. Либералы, выступавшие за невмешательство государства в экономику, также имели собственную – явно не социалистическую – партию.

Религиозные и политические предпочтения существовали не только у партий. Каждый аспект социальной жизни, того, что мы называем теперь гражданским обществом: спортивные клубы, школы, радиостанции, профсоюзы – все выстраивалось вокруг двух этих «столпов». Все, от министра до последнего работяги, были составными частями «столпов», поддерживавших здание голландского общества, и обо всех реальных или потенциальных конфликтах между ними вели переговоры господа, стоявшие на их вершинах. Столетия религиозной борьбы закончились в достойном восхищения духе компромисса, скучного, как участок голландской суши, отвоеванный у бурного моря.

Конечно, времена изменились, и на смену старым конфликтам пришли новые. К концу 1960-х количество прихожан в церквях резко сократилось, и оставшиеся католики и протестанты объединились в общую христианско-демократическую партию. В 1980-е годы кризис коммунистической идеологии привел к уменьшению влияния социалистов внутри социал-демократического движения, а следовательно, к образованию новых союзов, основанных не столько на политических идеях, сколько на целесообразности.

Поскольку идеология и классовые противоречия перестали быть основой партийной политики, их место должно было занять что-то другое. В 1990-е годы «красные» социал-демократы, смешавшись с «синими» консерваторами, сторонниками свободного рынка, образовали «фиолетовые» коалиции. Политические деятели с гордостью расхваливали новую политику: «польдерную модель» – систему, выдержанную в том же духе переговоров и пресного компромисса, что и политика «столпов». До какого-то момента она работала. Нидерланды процветали и излучали спокойствие. Народ, казалось, был satisfait.

«Польдерная модель» подходила голландцам. Сильные мира сего, некогда заправлявшие «столпами», а теперь – государством всеобщего благоденствия, были во многих отношениях точно такими же, как «регенты» семнадцатого столетия. Они точь-в-точь запечатлены на портретах «золотого века» кисти Франса Халса. Сидя за дубовыми столами в строгих, почти спартанских комнатах, одетые во все черное, они управляли богадельнями и приютами, оказывали помощь нуждающимся, обсуждали проблемы своих предприятий и государства. Лица этих достойнейших господ, солидных и степенных, исполненных благих намерений, богатых, но никогда не выставлявших свое богатство напоказ, отражают их честность, бережливость, трудолюбие, терпимость и – в том-то и заключается гениальность Халса – непередаваемое самодовольство высшей добродетели. Это голландский республиканизм на вершине своей славы: добродетельная элита «людей нашего круга», благоразумно распоряжающаяся властью, якобы для общего блага, и не терпящая никакого вмешательства.

Я снова и снова видел эти лица в ложах для очень важных персон на стадионах, на парламентских дебатах, на концертах и королевских торжествах, с тем же выражением тихого самодовольства. Оно вызвано не богатством или личными достижениями, а лишь тем, что они добродетельно и разумно управляют делами маленькой страны, в которой все заметные люди хорошо знают друг друга. (Это не значит, конечно, что они друг другу нравятся.) Такими же были типичные лица «фиолетовых». Дамы и господа в строгих костюмах считали своим священным долгом заботиться о несчастных, больных, беженцах из-за границы и гастарбайтерах. Для того и существовало государство всеобщего благоденствия. «Польдерной моделью» руководили из скромно обставленных офисов современных «регентов».

К 1990-м годам «фиолетовый» фасад стал покрываться трещинами. С одной стороны, как и во всех европейских странах, власть национального правительства постепенно подрывалась европейскими учреждениями и многонациональными корпорациями. Нараставшие проблемы с пенсиями, здравоохранением, преступностью, налогами, казалось, выскальзывали из рук политиков. Беспокойство усугублялось тем, что несколько лет подряд официально насаждался европейский идеализм, а национальные чувства подвергались очернению. Что означало в мире многонационального бизнеса и панъевропейской бюрократии быть голландцем, французом или немцем? Людям начинало казаться, что их интересы никто не представляет. Они перестали понимать, кому принадлежит власть на самом деле. И тогда современные «регенты», такие как социал-демократ Ад Мелкерт, начали терять авторитет у населения. Более того, к ним стали относиться с открытой враждебностью.