Поздняя птица - Владимир Мирнев

– Василий, Василий! Где мать? Неужели коров так долго доит? – крикнул председатель. Дети не отвечали: они спали. – От черт, – пробормотал председатель сам себе. – Свет потушился. Фу, черт, как без глаз! Как же быть со строительной бригадой? Неужели лесу не достану? Не дадут, обормоты. Федор! – крикнул он. – Раньше много леса было?

– А? – сонно спросил Федор.

– Спит-спит, – показал председатель на старика. – Скажи, неужели ты не счастливый? А? Только честно? И не был?

– Я? Конечно, был. Элементарно был. Первый раз – это когда в детдоме дали компот, нам давали по праздникам. Напился от пуза и выше. Смешно это, но так было. Все у нас тогда были такие счастливые. Всегда чай-чай, а тут на тебе – компот! Потом девочка у меня красивая была – опять же радость. Потом шофером стал. Опять же радость. Радость – один в кабине.

Старик поднял голову, огляделся.

– Домой-домой, – сказал он.

– Целу ноченьку мне спать было невмочь, – проговорил председатель, открывая дверь. – Целу ноченьку мне спать было невмочь… Ох-ох, эх-эх, спать было невмочь…

Председатель смолк и, повздыхав, закурил, уставясь в клочковатое от туч небо. Старик и Федор постояли во дворе и тихонько направились домой.

Воздух дышал грозой, но дождя не было; выпавший из туч месяц осветил плоскую улицу с ворохами щебня, с маленькими, кое-где посверкивающими невесть откуда появившимися лужищами, прикорнувшими у заборов ветлами и скамеечками. И их, двоих, медленно идущих к пруду.

VII

Рано утром появился председатель. Сильно хромая, опираясь на костыль, вошел без стука в избу. Федор еще спал. Старик готовил завтрак на загнетке. Тяжело отдуваясь, председатель сел и закурил. Федор проснулся.

– Ты, пред, больно рано. Чего так, а?

– Я уже не могу спать. Будешь меня, Федор, возить? Какая у тебя машина?

– У меня машина – зверь, ЗИЛ-130. Тигр, как в Америке!

Наскоро поев, Федор завел машину.

– Григорий Ксенофонтович, – говорил, идя и оглядываясь на козла, председатель, – я, кажись, обо всех вас знаю, а? Правильно говорю? Но о бухе нашем ничуть не знаю. Презрительный и отчужденный, с претензиями. А у меня к нему претензий больше нет.

– Он тоже нервный, как и ты, – сказал старик. – Но он нервный в себе, а ты наружу.

– Что же лучше?

– Кто его знает, а все-таки наружу лучше, потому как он бухнет от злости.

– Он на Федора замахивается, он говорит, хватит, мол, ему работать, не нужен теперь. Поехали, Федор, в правление.

– Это ни к чему, – ответил старик и поглядел на Федора. – Пусть живет.

Бухгалтер был уже в правлении. Он стоял у открытого окна.

– Здравствуйте, – буркнул он, сел за стол и начал считать.

– Я о тебе ничего не знаю, – сказал председатель. – Ты меня извини, что я вчера хотел сильно стукнуть тебя. Понимаешь, я был злой, как этот… Федор, как ты назвал свою машину?

– Тигр!

– Вот-вот, как тигр. Я жалею, что у меня специальных зубов нет, съел бы я тебя, бух. Честное слово. Ты злой, хоть и вежливый. Как Гамлет итальянский.

– Товарищ председатель, поезжайте на птицеферму, – официальным тоном оборвал его бухгалтер.

– А что там?

– С курами происходит безобразие, зоотехник плачет. На птицеферме, куда приехали Федор и председатель, стоял куриный гвалт, горланили, дрались петухи.

– Наталка! – крикнул председатель.

Из небольшого деревянного сарайчика вышла заплаканная худая девушка в белой кофточке и в белом платке. Чистое ее детское лицо было наивным и трогательным, худенькие плечики вздрагивали от плача.

– Наталка, что это такое? Что ты за зоотехник такой? Зоотехники разве плачут? Где птичница?

– Уехала.

– Куда это уехала?

– На базар. Ей деньги нужны, крышу чинить. Она провалилась у нее, а вы денег не даете.

– А ты чего ревешь? Ты же начальник. Чего ревешь, пример курам подаешь?

– Я не знаю, чем их кормить, они голодны с вечера.

– Ой, Наталка, скоро год, как работаешь, а не знаешь, чем кормить птах. Комбикорм куриный есть?

– Нет, нет его, ничего нет.

– Зеленка есть?

– Мало ее очень.

– Есть гречка, Наталка. Рыбный паштет мы купили неделю назад, а кладовщик нас с тобой прибьет, если мы его склад не освободим от паштета, сухое мясо возьми, обрат, чтоб водой не поить курей, бери отходы, ведь уборка идет, а ты говоришь: нечем кормить. Что же зимой ты будешь петь?

Федор вспомнил, как девушка убегала от пруда, и, хотя тогда он ее лица не видел, все-таки решил, что это как раз и есть та Наталка.

Федор с зоотехником поехали на склад, привезли сухого мяса, гречку и рыбный паштет. Голодные куры набросились на гречку и с криком, мешая друг другу, молниеносно склевали зерно.

– Ой и начальник, – говорил председатель, усмехаясь и ковыляя за Наталкой.

Федор помогал зоотехнику, взглядывая на ее строгое лицо и вслед за председателем повторял: «Ай-ай!» Ему тоже хотелось говорить, посмеиваться, шутить, смотреть, как девушка смущается, и от этого чувствовать себя замечательным, остроумным парнем.

– Им бы зеленой травы, – сказал Федор.

– Вот-вот, – оживился председатель. – Где ты, Федор, родился? Тебе бы председателем быть, у тебя глаз хозяйственника. Я тебе говорю.

– Ох и хозяйственники уж, – улыбнулась Наталка. Федор шутил, острил и старался вовсю быть веселым.

– Куры – это не бугай, – говорил, – на небо не улетят.

И все смеялись. Затем Наталка и Федор поехали за обратом. Пыль плыла тучей. Яблони и груши в садах, отяжелев от пыли, стояли печальные, робкие, покорные. Вчерашнего дождя будто и не было. Встретился им только председатель сельсовета – ехал на маленькой запыленной лошадке.

Федор взглядывал на зоотехника, и его пробирала радость. Едет он, Федор, а рядом сидит девушка, а эта девушка – зоотехник. «Смех, да и только», – подумал Федор. Свернули в низкорослый лесок и остановились у небольшого кирпичного домика. На двери висел замок.

– Подождем, – сказала зоотехник. – Всегда, понимаете, так. Безответственные совершенно люди. Когда захотят, бросают работу и уходят.

Она села на лежавшие тут же бревна. Федор глядел из кабины на нее. Где-то рядом посвистывал зяблик. Над головой тонкой россыпью двигались облака, прозрачная тень от них бесшумно скользила по крыше дома.

– Давно здесь? – спросил Федор.

Наталка посмотрела на него и зажмурилась от яркого солнца.

– Я? Я недавно. Не жарко?

Федор выпрыгнул из кабины.

– Хороший у вас председатель, – сказал он, – с таким бы я согласился работать.

– Да, – сказала она, – не очень-то хорош. Возьмите птичницу нашу, добрая такая, умная старушка. Живет со стариком, он инвалид войны. Крыша прохудилась у них. Она попросила денег у председателя, то есть в колхозе, взаймы. Так знаете, что он ей ответил? Нет, не знаете.

– Нет, – согласился Федор.

– «Ни рубля не получишь, – сказал он ей. – Ни копейки. Кому бы другому и дал, а тебе нет». Ты, мол, лодырь и прочее и прочее, еще неприятнее. Она в плач, понятно. Обидно все же, потому что она честная колхозница. Он ее сам на собрании хвалил, прямо на партийном собрании хвалил, а тут давай ругать. Почему, за что? Блажь нашла. То ставит в пример, то ругает. Это ведь безответственно, понимаете? Я не люблю председателя. Поругался с бухгалтером, приехал на птицеферму и давай злость срывать на птичнице. Хорошо это? Не люблю я его.

– Почему? – удивился Федор.

– Я к нему, может быть, слишком критически отношусь, – выдержав паузу, глядя на Федора внимательными, строгими глазами, синими, но такими внимательными и серьезными, что Федор даже смутился, понимая – такие глаза никогда не могут лгать. – Но я иначе не могу и не хочу. Скорее не хочу, чем не могу. Грубиянов я терпеть не могу. Я люблю людей этичных, воспитанных, а он рубит сплеча. Прошло то время, когда рубили сплеча, вот так. А он – что на уме, то на языке, причем это все у него выходит моментально. Он человек момента. Он не помнит ни хорошего, ни плохого.

– Ясное дело, – сказал Федор. – Он только, конечно, добрый больше, чем нет.

– Может быть, – кивнула Наталка, улыбнувшись. – Возможно, я ошибаюсь. Я очень пристрастна к таким людям. В прошлом году, летом, я приехала на работу. Техникум закончила. У них был с высшим, но ушел, поспорил с председателем. Только приехала, меня послали скот сдавать. Поехала. Приемщик хам невероятный, какой-то идиот прямо. Стыд, позор, что в нашем обществе есть еще такие люди, какой-то пережиток прямо, а не человек. Вот этот хам и говорит: уступи этого бычка, накину категорию, приму вне очереди. Я, конечно, возмутилась. Это хамство, государственное добро ему отдай!

– Ясное дело, – поддакнул Федор.

– Расплакалась, смешно даже. Дура дурехой, реву, ужас, кошмар какой-то. Рассказала все председателю, все как есть…

В это время подошла высокая, очень худая женщина, поздоровалась, открыла дверь.

– Наталья Ивановна! – крикнула она. – Вам обрат?

– Да, – ответила Наталка. – Сколько можно, давайте.