Поздняя птица - Владимир Мирнев

– Так получилось. Пойдем домой?

Они молча встали и пошли.

– Видишь, Федя, – заговорил старик, касаясь его плеча и сильно затягиваясь папироской. – Видишь, Федя. – Он несколько раз повторил «видишь, Федя», как будто раздумывая, говорить или нет.

Воздух посвежел, задвигался. Там, где был месяц, забелело пятно, а сам месяц, спрятавшись за облака, крался куда-то в сторону, будто хотел вдруг оказаться с другой стороны неба. Старик постелил Федору на полу, сам лег на печке. Полежал немного и встал.

– Видишь, Федя, – сказал он. – Получилось так. Нехорошо вышло, но теперь, когда я прожил свое, думаю об этом по-другому.

Федор приподнялся, сел на постели и стал слушать.

– Я как, Федя, оглянусь назад, то что? А то, что вроде не могу понять, как я жил, и с жизни не могу спросить. Потому как вроде честно. А тогда думаю: а так ли? Вот в тридцать восьмом Иван Шебко, мой сгодок, покойник уже, взял мешок зерна. Я настоял, и его посадили, три года дали. Все по закону, а как это, хорошо али как? Изверг, кричала мне его жена, выродок, чтоб у тебя, у меня, мол, дети в страшных муках корчились! Я хорошо помню: изверг ты, душегуб! Их сродственники сейчас, чтоб здороваться со мною, нет. Вот так, Федя. А я-то делал для них лучше, я сам становился за плуг, сам пахал, сам все делал. Ни один председатель этого не делал, разве только Дмитрич Копылов, наш нонешний председатель. Он не стесняется этого.

– Ясное дело, – сказал Федор.

– Суд судом, а дальше что вышло. В Ниполках была такая Марья Сизова. Она мне так и сказала: «Ты, Гриша, дурак! Ты такой идейный, что и меня по своей глупости засадишь». И вышла замуж за тамошнего. А я сказал, когда спросили здесь у нас про нее, что утонула. Неудобно, вроде гордость заела. Она жила там, у нее детенки пошли. У меня никого. У нее муж, шесть деток, а у меня кто? Один я.

Старик замолчал, встал, прошелся по избе, постоял у окна и махнул, рукой, будто отгоняя какую-то навязчивую мысль.

– А в прошлом годе она померла, – подошел он к Федору. – Пошел я на похороны, как только узнал. На погосте народ стоит, говорят, а я в отдалении наблюдаю и плачу. Столько пережил, а вот взяла жалость. И думаю, дай зайду к ним домой, посмотрю хоть, как она жила.

Федор закурил, закурил и старик.

– Ну вот, пошел я к ним домой. Захожу, а там поминки. Как надо все. Ее муж, старик, хотя по годам и молод, подумал, что я нищий. «Че тебе?» – говорит. Я говорю, что хочу помянуть. «Это можно, – разрешил он, – это можно». Выпили, глянул я вокруг. Заговорили. Я говорю, знал ее, очень за ней хорошо думаю. А он мне: «Знаешь, померла она, бог нас простит, но я рад, я хоть отдохну от ее на старости лет, съела меня, стерва, потому как сил у меня больше не было. Дети у меня большие, внуков женил троих, мне не плохо. Я с ней, говорит, ни один день хорошо не прожил, все ругань, все скандал, а теперь хорошо». Оглядел я еще раз их дом. Дом как дом, чуть лучше, чем у меня. Повернул я к себе. Ну, иду я тогда домой, думаю, что вот такая жизнь получается нескладная у меня. Встретил Дмитрича, он подвез меня. «Где был?» – спрашивает. Отвечаю, что вот когда говорил, будто она утопла, было не так. «Не верю», – говорит. Я убеждать, а он одно: «Не верю». Всегда верил мне, а тут не поверил. Потому не поверил, что всегда верил. Получается так, что я соврал, а это правдой стало. Значит, ложь может стать правдой, а правда – ложью. В жизни, я думаю, никогда не надо выдумывать, Федя. Я соврал в тот раз, а теперь мучаюсь.. Мешок зерна – тоже мУка. И думаю, что мало я хорошего сделал. А многое, что ране казалось хорошим, оказалось плохим.

– Мучаешь сам себя.

– Хорошо сказать… Но хочешь, Федя, знать: самый страшный судья – ты сам.

Федор закурил снова. Его раньше как-то не волновало то, о чем говорил старик. Раньше, день назад, смотря на спокойного, безмятежного старика, думал, что жизнь у него, как и у всех начальников, была спокойной, кроткой, безмятежной, что, когда он председательствовал, его не мучили сомнения, ему было хорошо и спокойно.

VI

Весь день стояла жара. Пыль, поднятая автомобилями и тракторами, рыжей тучей висела над селом. Двери правления наглухо закрыты, но все равно у бухгалтера и экономиста на зубах хрустела пыль, и они молча, с отвращением выплевывали ее, полоскали рот водой.

А вечером подул порывистый ветер, понеслись по проселкам столбы смерчей, нахмурилась Боренька и заблестела нездоровым блеском.

Федор поехал к председателю. Дом у председателя большой, выкрашенный в красный цвет. Недалеко от дома вырос смерч и ринулся на председательский сад. В саду сразу же робко зачастили о землю яблоки.

– Товарищ Федор? – окликнули его.

Федор оглянулся. Его нагонял бухгалтер.

– Знаете, председатель ногу сломал тогда ночью, – сказал он, – вот когда ловили быка. Кстати, быка уже сдали. Вам, правда, все равно: вы приехали и уехали. А этот бык три года нас мучает.

– Почему все равно? – удивился Федор и подумал о том, что бухгалтер всегда стремился его подковырнуть чем-то. – Мне не все равно, а уеду я или как, это мое деликатное дело.

На веранде никого не было. Прошли в гостиную. Никого. Откуда-то доносились детские голоса, смех. Отворили дверь в еще одну комнату – с диваном, ковром на стене, швейной машинкой и большим зеркалом, с батареей местного отопления. На полу сидел председатель с завязанными глазами. Вокруг него прыгали двое его сыновей с игрушечными автоматами.

– Где партизан? – спрашивали они, прыгая через перевязанную ногу председателя и не замечая вошедших. И громко хохотали.

– Не скажу, – отвечал председатель.

– Где партизан? – спрашивали они, потрясая автоматами перед носом отца.

Бухгалтер виновато оглянулся на Федора, снял с глаз председателя повязку, с сердцем отбросил ее и укоризненно покачал головой:

– Нехорошо! Председатель, а находится за непотребными занятиями.

Председатель крикнул:

– Ура освободителю!

– Не трогай его, – захныкал один из сыновей.

Председатель сел на стул, вытер пот с лица.

– А, Федор, – увидел он того. – А я тебя ждал. Чего ж не заходил! Я ведь ногу сломал… Его не ждал, ну его к бесовой матери, – показал он на бухгалтера, – а тебя ждал.

– Я хотел зайти, – смутился Федор.

– Вот-вот, только хотел! Спутника сдали, можно сказать, в космос запустили, на орбиту вокруг земли. Пятьдесят шесть лет живу, а такого бугая не видел. А ты, Федор? Тоже не видал, по глазам вижу. Садитесь, сидите. Как Цезарь? Ох, какое наш бух имя бухнул Балету, а? Ты, Федор, понимаешь – Цезарь!

– Товарищ председатель, я по делу, – напомнил бухгалтер.

– Вижу, что по делу. Так тебе у меня делать нечего. Что у тебя?

– У вас, – поправил его бухгалтер, снял фуражку и вытер лоб. – Мы, считайте, закончили уборку, остался клин яровых – это вторая бригада, там тридцать гектаров. Самое главное мы сделали…

– Ну? Знаю. Уборка – еще начало начал. И все ж, скажи на милость, я знаю, что Цезарь – итальянец, а думаю, что нет, не должно быть.

– Вы можете думать как угодно, – проговорил бухгалтер. – Уже конец уборки. Машины нам командировочные не нужны. Это бросать деньги на ветер.

– Такое не говори, – сказал председатель. – У нас всего одна машина. Лучший шофер! Наши делают один рейс, а он – два. У наших буксуют машины, а у него ни разу, у него проходит там, где мой «бобик» буксует. У всех лопаются баллоны, а у него – нет. Цац! Слухать такое не могу. Понял? Слухать такую отъявленную чепуху не могу. Понял?

Бухгалтер помял свои пальцы, глаз его покраснел.

– Опять граммофон включили, – сказал он нервно. – Я оплачивать не буду за неработу.

Председатель вскочил со стула, охнул, застонал и тихо выругался.

– Или – или, – сказал он тихо. – Я напишу сегодня докладную. Или – или!

– Как хотите, – ответил бухгалтер. – Вы все-таки бестактный, бескультурный человек.

– Это я? – спросил председатель.

– Вы, а кто еще.

– Дальше что? Ну, говори сейчас же? Ты культурный, ты грамотный, всех учишь, читаешь лекции, а грязными руками в душу цапаешь!

– Товарищ председатель, не повышайте голос!

– Я повышаю голос? Из-за тебя я двести гектаров свеклы посеял, а она не родит! Из-за тебя и из-за заместителя. Из-за вас кругом такая холодишша. Ходите вокруг хороводами, а еще у меня лучших людей отбирать. Не отдам!

– Товарищ председатель, – сказал бухгалтер, – не забывайтесь, будьте культурными и честными!

– Тебе ли меня честности учить! – вскрикнул председатель, схватил палку и запустил ее в отшатнувшегося, совершенно побледневшего бухгалтера. – Прочь, буквоед! Меня учить! Я соломинку чужую не возьму! Я свою всю душу по косточкам отдам, а он меня упрекает в нечестности!

Он встал и, прихрамывая, двинулся к бухгалтеру. Бухгалтер юркнул за дверь.

– Оч-чень пожалеете еще! – крикнул оттуда он.

– Гамлет чертов! – крикнул вслед ему председатель и сел.

А когда вдруг неожиданно вошел старик, заплакал, приговаривая: