Неземная девочка - Ирина Лобановская

Нина вспомнила, как она впервые увидела Зинаиду. Сразу в качестве жены…

Какую выбрал! — подумала она тогда в страхе. Толстуха! Брюхо торчит! Нос здоровый! На голове воронье гнездо! Гарна дивчина… Или любит?… И не искал, и не выбирал вовсе… Любит… Любит — и все!

Позже Нина поняла, что ошиблась: о любви не стоило даже задумываться. Зато безропотная и безответная Зиночка оказалась заодно и премудрой, умеющей свободно и легко подчиняться. На что способны только самые умные женщины.

До свадьбы Борька как-то вскользь упомянул о какой-то своей новой знакомой из Симферополя. Поскольку Нина была уже давно в курсе безмерной широты Борькиной души и неограниченности увлечений, она не удивилась, но поинтересовалась:

— А как она выглядит?

Акселевич непонятно замялся, пытаясь что-то выразить, обрисовать словами облик Зиночки, но никак не мог — не вспоминалось ему никаких особых примет: прямые русые волосы средней длины, нормальный рост, хорошая комплекция… Ничего особенного и из ряда вон выдающегося. И выпалил наконец:

— Ха!.. Зиночка Крупченко ее зовут. Попросту Крупка.

Нина догадливо хмыкнула и вполне серьезно сказала:

— Ясно, Боб… Стало быть — вся из себя она — Зиночка Крупченко!..

Нина не знала, почему до сих пор нет Зинаиды. Унижаться до расспросов она не желала и молча злилась, справедливо считая, что этой рассеянной тихоне не приехать было нельзя. Не умерла же она скоропостижно от неожиданного горя!

Нина даже не слишком тосковала. С одной стороны, не позволяла себе, с другой — была готова к раннему расставанию навсегда, оно не сразило ее своей резкой неожиданностью. Знала — Борькин век давно измерен. И ранний уход — извечное клеймо избранника Небес. Как концлагерный номер. Борьке выдали номерок с небольшой цифрой. Нина разглядела его очень давно. Увидела и испугалась.

Глава 4

Девушка со стаканом…

Так прозвал Юльку незнакомый человек в поезде. Немолодой. Правда, ей тогда все люди старше тридцати казались немолодыми. Небритый — где там бриться в товарняке, куда людей затолкали так, что всю дорогу они стояли плечом к плечу. Грязь, духота, смрад… Вонь немытых человеческих тел… Казалось, что они действительно превратились просто в тела, загадочным, необъяснимым образом продолжающие двигаться, говорить и думать. Но только на время. И не на долгое.

Юлька начинала понимать, как оно отвратительно — человеческое тело. Как грязно, мерзко, противно… И никуда теперь от него не деться… А если ей захочется в туалет? Что тогда?! Сколько еще их будут везти в этом глухом вагоне? Нет, она не могла представить, что можно вот так, прямо на виду у всех, присесть и… Лучше сразу умереть!.. Но почему-то никто не умирал, а все справляли свои дела прямо в вагоне, часто стоя — пошевелиться нельзя, — отчего вонь все усиливалась, делаясь невыносимой.

Голова кружилась, начинали ныть виски. Небритому удалось в этой тесноте присесть на корточки. Или он очень плохо себя чувствовал? Снизу он долго рассматривал Юльку, а потом тихо произнес:

— Девушка со стаканом… Откуда взялась ты, вот такая? И почему не выпускаешь его из рук?

Юлька обозлилась: чего задавать глупые вопросы? Она вообще была оторва, никогда ничего не боялась, смело дралась с соседскими мальчишками, хотя росла под надежной защитой двух двоюродных братьев, готовых дать в морду любому, кто полез бы к их младшей обожаемой сестренке.

— По-моему, здесь все взялись из одного места: из Ростова! — резко заявила Юлька. — Облава шла по всему городу! Меня схватили на рынке. А вы разве не ростовчанин?

Небритый медленно покачал головой. И снова внимательно посмотрел на стакан в ее руке. Дался ему этот стакан!

Сентябрь в Ростове всегда теплый. Но в сорок втором он выдался по-настоящему жарким. Делать ничего не хотелось, мысли постоянно тянулись к Дону, к воде, куда можно окунуться с головой, заплыть как можно дальше от берега и забыть обо всем…

Но в тот день не отпускала от себя книга. Юля читала на террасе «Овода». Ну конечно, на самом интересном месте, когда так хотелось узнать о любви Джеммы и главного героя, мать попросила Юлю сходить на рынок за постным маслом. Спорить с матерью никто не осмеливался: она была резковата, жестка и приказов своих никогда не отменяла.

Юля с тяжелым вздохом отложила книгу в сторону, взяла граненый стакан и рубль и пошла. В сарафанчике и маминых шлепанцах, как была — базар-то рядом, только улицу перейти.

Торговки кричали, переругиваясь, словно и не существовало никакой войны. Да, впрочем, и сама Юля иногда о ней напрочь забывала. Немцы уже приходили один раз, ну, пришли во второй… Их скоро выгонят. Стоит ли задумываться над этим? Пока война никак не влияла на ее жизнь.

Юля придирчиво и капризно, изображая опытную хозяйку, перепробовала множество ложек масла и наконец выбрала. Ей налили полный стакан. На выходе из рынка ее куда-то вдруг потеснили, оттолкнули, начали кричать полицаи… Юля даже толком не поняла о чем. И ни о чем, конечно, не догадалась. Она дерзко и нахально оттолкнула плечом полицая, пытаясь вырваться. Тот усмехнулся, оглядев ладную дивчину, и крепко взял ее за локоть. Вырваться не удалось. Ладно, обойдется… Какая-нибудь очередная дурацкая проверка. Может, снова ищут бежавших военнопленных, не раз уже исчезавших с железной дороги.

Юлю вместе с гомонящей толпой довели до вокзала, втолкнули в вагон, предназначенный для коров, и повезли. Куда? Зачем? Она ничего не понимала.

Небритый пристально смотрел на нее. Открытый пестрый сарафанчик, разношенные мамины шлепки, две толстенных косы за плечами… И стакан с подсолнечным маслом в руке…

Потом он неожиданно вдруг завел какую-то заунывную, никому не знакомую песню. Может, сам ее выдумал? Пел он о родине, которую покидал навсегда, о том, как ему хочется жить, как хочется назад, в Россию, на берег Дона, под жаркое родное солнце…

В вагоне начали подпевать, потому что слова повторялись, были очень простыми, легко запоминающимися. Вокруг безмолвно плакали, слезы текли по щекам почти у всех, и все пели: заунывно, тяжело, безнадежно… Неужели все сказанное в песне — правда и никто из них не вернется домой?! Нет, этого не может быть! Небритый и все остальные просто слишком старые, им уже все равно скоро умирать, а Юльке только жить и жить, ей всего четырнадцать…

Юлька почему-то вспомнила свою любимую учительницу литературы. Весной ей исполнилось тридцать лет, она праздновала день рождения шумно, радостно, вся школа поздравляла, ученики несли самодельные незамысловатые подарки и цветы… И вместе со всеми учительница пела. А Юлька смотрела на нее и думала: «Что же тут распевать? Ведь тридцать стукнуло! Это же старость! О смерти думать пора, а у нее песни на уме!»