Минута после полуночи - Лиза Марич

Анжела нервным движением вскинула сумку на плечо и стремительно выскочила из гримерки.

Очень странно. Перепутать две разные сумки может только слепой. Но и слепой мог бы почувствовать разницу между гладкой кожей и бархатистой замшей!

На всякий случай Мира покопалась в брошенной сумочке. Баночка с лекарством на месте, толстая пачка пятитысячных купюр, перетянутая резинкой, тоже. Сегодня утром, прежде чем наведаться в заветный магазин, Мира заглянула в обменник. И, конечно, по закону подлости наткнулась на табличку в дверях ювелирного рая: «Извините, у нас переучет».

Мира пересчитала деньги и сунула их в потайной кармашек.

Смешно думать, будто невозможная девица хотела ее обокрасть. Денег у этой выскочки гораздо больше, чем у нее. Нет, Анжеле было нужно что-то другое. Интересно, что?

Мира сняла блузку, застегнула перламутровые пуговички и убрала ее в шкаф. Она всегда приносила в театр сменную одежду, потому что ходить по улице можно в чем угодно, а садиться за рояль — нет. В свое время ректор издал скандальный приказ, запрещавший женщинам являться в консерваторию в джинсах. Все тогда возмущались, даже преподавательницы. И, конечно, на следующий день все пришли на занятия в непотребном виде. Приказ сняли с доски объявлений и со временем про него забыли. Но Мира пять лет одевалась в соответствии с правилами хорошего пианистического тона: юбки и платья ниже колена, застегнутые доверху блузки, небольшой устойчивый каблучок. А как же? Разве можно играть Моцарта с туго обтянутым задом?

«Мирочка, вы всего лишь одна из многих», — твердила ей профессор Горностаева. Не для того чтобы обидеть — наоборот! Вера Васильевна уважала свою студентку за исключительное трудолюбие и не хотела, чтобы девочка жила в плену иллюзий.

Если талантливые сокурсники начинали томно жаловаться на жизнь, у Миры от ненависти темнело в глазах. Конечно, им было трудно. Всем трудно. Но одно дело вгрызаться в проблему, зная, что есть шанс добиться успеха, и совсем другое — вгрызаться в нее от безысходности, просто потому, что ничего другого в жизни не остается.

— Вам нужно было идти к теоретикам, — сетовали преподаватели. — Такая отличная голова!

Когда в июне 1994 года Вера Васильевна предложила студентке пятого курса Мире Калитиной поработать концертмейстером у выпускницы вокального отделения Ирины Извольской, она откровенно обиделась. Потому что поняла: ей предложили пожизненную роль второго плана.

— Мирочка, вы не правы, — втолковывала Вера Васильевна. — Ира — очень одаренная девочка, она может дать вам огромный шанс. При условии, что будет вами довольна. Понимаете?

Мира понимала: пробить сольную карьеру с ее данными так же реально, как индусу выйти за пределы своей касты. Можно окончить консерваторию со сплошными пятерками и всю жизнь полировать зад в каком-нибудь заштатном музыкальном училище. А можно отойти на второй план, стушеваться, зато повидать большой мир и заработать неплохие деньги. Для этого требуется немного: отказаться от собственного «я».

Отрекаться от себя было трудно. После бессонной ночи Мира пришла на репетицию совершенно больная, наверное, поэтому Извольская ей не понравилась.

Талантливая девочка выглядела неубедительно: цыплячья конституция, узкое треугольное личико с яркими серо-зелеными глазами, прямые русые волосы до плеч. И на чем там диафрагма держится? На соплях? Как она собирается петь с такими куцыми запасами воздуха?

— Очень приятно, — прошелестела Ирина, пожав широкую ладонь концертмейстера. — Вера Васильевна говорила о вас много хорошего.

Легко представить эти комплименты! «Есть у меня на примете славная девочка. Звезд с неба не хватает, зато трудоспособность просто исключительная! Сольные программы не потянет, но в паре с хорошим исполнителем»… И так далее. Как весело, дети.

— Что вы поете? — сухо спросила Мира, оценив опытным взглядом костюм вокалистки, стоивший три месячных маминых оклада.

Извольская положила на рояль стопку нот. Мира отметила тоненькое обручальное кольцо, почему-то надетое на палец левой руки, а поверх него изумительный перстень с крупным ярко-синим сапфиром, окруженный россыпью бриллиантов. Явиться на рядовое занятие в таком костюме, с таким кольцом на пальце… это что-то запредельное! Даже профессор Горностаева — дама элегантнейшая во всех отношениях — никогда не приходит в консерваторию с побрякушками на пальцах!

Запястья Миры коснулась холодная рука.

— Я готова.

Раскрытые ноты стояли на пюпитре. Рахманинов, «Не пой, красавица, при мне». Мира взглянула в серо-зеленые кошачьи глаза и с тихой злобой подумала: «Ну я тебя сейчас»…

Существует множество ухищрений, с помощью которых концертмейстер может запросто опустить певца ниже плинтуса: скажем, взять и посадить темп в тот момент, когда вокалисту катастрофически не хватает воздуха. Или, наоборот, форсировать звук, когда певец устал и выдыхается. Мира перебрала в голове все возможные подножки, дождалась кивка вокалистки и мощно раскатала по клавиатуре роскошное вступительное арпеджио.

— Не пой, красавица, при мне, ты песен Грузии печальной, — подхватила Извольская великолепным уверенным forte.

У нее было редкой красоты сопрано: теплое, густое, как нежнейшее топленое молоко. Звук лился мощно и свободно, мерцал особым матовым светом, который дается только по-настоящему выдающимся голосам. А когда в репризе голос легко, словно ажурный мостик, перекинулся на октаву выше и зазвучало знаменитое piano Ирины Извольской, услышав которое переполненный зал переставал дышать, а высохшие критики вспоминали первое юношеское признание в любви, — Мира почувствовала, как к горлу подкатил громадный слезный ком.

— Напоминают мне оне другую жизнь и берег дальний, — трепетал голос с невозможной, нечеловеческой чистотой интонации.

Доиграв до конца, Мира с усилием проглотила ком, застрявший в горле, опустила руки на колени и уставилась на Извольскую собачьими глазами. Она больше не замечала цыплячьей конституции, волос, собранных в хвостик, неприлично дорогого костюма и вызывающего сверкания драгоценных камней. Она видела перед собой гения. В самом чистом, первозданном виде. Оказаться рядом с таким человеком — все равно что забронировать билет в бессмертие. Кто вспомнил бы сегодня скромного живописца Доменико Гирландайо, если бы однажды к нему не явился ученик по имени Микеланджело? Или тишайшего интеллигента дона Франсиско Пачеко, если бы он не взялся обучать двенадцатилетнего мальчика по имени Диего Веласкес?

Они вышли из консерватории вместе. Ирина едва слышно поблагодарила Миру и условилась о следующей репетиции.

— Вам на метро? — спросила Мира.

— Нет, у меня машина, — ответила Извольская просто, без всякой рисовки.

Подошла к темно-синей иномарке, стоявшей возле консерватории, помахала Мире и села за руль.

Мира проводила автомобиль долгим взглядом, в котором не было ни злобы, ни зависти. В ее душе прочно поселился благоговейный восторг.

Зазвонил мобильник. Мира вздрогнула, встряхнула головой. Достала из сумки маленький аппарат, взглянула на определитель и улыбнулась. Она знала, что абонент ей перезвонит.

— Здравствуйте, Маргарита Аркадьевна, — сказала она в трубку. — Да, сейчас вполне удобно. Маргарита Аркадьевна, я бы хотела с вами встретиться и поговорить. Сегодня. Да… Да… О чем? Разумеется о том, что вас интересует больше всего! Об Ирине! О, прошу прощения! Если вам это больше не интересно…

Трубка быстро застрекотала. Мира слушала, улыбаясь.

— Хорошо. Да, Маргарита Аркадьевна, я приеду. Как я вас узнаю? Вы меня знаете? Прекрасно! Да. Буду через полчаса.

Мира сунула мобильник в сумочку. Чиркнула молнией, остановилась перед зеркалом и внимательно осмотрела женщину в темно-синем брючном костюме. В ушах женщины мерцали бриллианты, такой же яркий камушек сиял на короткопалой правой руке. Мира надела темные классические очки от Max Mara и пробормотала:

— Все бесполезно. Нужен другой манекен.

Вздохнула и вышла из гримерки.

Вернувшись домой…

Вернувшись домой, Алимов торопливо сбросил обувь и, не снимая ненавистный костюм, пошел в зал. Просторная комната с книжными стеллажами и круглым столом в центре, накрытым скатертью, выглядела точно так же, как при жизни матери: уютно-старомодной. Алимов прошелся вдоль разноцветных книжных рядов и безошибочно выделил взглядом потрепанный корешок с прописными буквами: «Сто оперных либретто».

Уселся за стол, нетерпеливо перелистал старую книгу в потрескавшемся картонном переплете, бормоча под нос: «Юдифь, Юдифь»… Нашел нужную страницу, разгладил переплет и ушел в чтение.

Уважение к информации, добытой из книг, Алимову привили с детства.