Дневники и письма - Эдвард Мунк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сколько вечеров ты теперь просидел дома в одиночестве, прислушиваясь, не раздадутся ли ее шаги. Она говорила, ей нужно к подруге, к той, что она взялась так регулярно проведывать, а все это время проводила у меня, обнимала, целовала. Или она была у другого?.. А когда она возвращалась домой поздним вечером, ты вглядывался в нее, чтобы хоть что-то понять. Ты видел ее разгоряченное лицо, алые губы, костюм, волосы в беспорядке, и в тебе росли и множились подозрения. Ты бранил ее, а она кричала, что уйдет от тебя, но потом молила о прощении. Но подозрения, ревность мучили тебя, разъедали сердце, и оно содрогалось.
Я подумал о том, как это несправедливо, пусть он и смешон. Она сделала несчастным меня, сделала несчастным тебя, над тобой потешается полгорода.
Он обернулся ко мне. Мы поздоровались. А если ты знаешь обо всем, подозреваешь меня? Кровь отлила от щек. Я натянул перчатки, направился было к выходу, но снова присел. Потом я вышел.
Я взглянул в окно. Он сидел и шутил с фрёкен Дрефсен. В окне я видел его седоватый затылок, голову со множеством рогов.
Напишет ли она мне письмо, та, что так нежна и преданна.
Иллюстрация в дневнике
* * *Их руки соприкоснулись. Он содрогнулся – какая грубая, шершавая рука – она буквально окарябала его.
Потом она запела – заунывная мелодия – это должно было тронуть его. Она то взвизгивала, то выдавала долгие трели. Она наклонилась к нему и прижалась щекой к его щеке. Он отвернулся, чтобы их губы не встретились.
Он отсел. Как она была ему противна.
День клонился к вечеру. В комнате темными массами громоздилась мебель. С серого неба на ножки стола и комод падал тусклый свет. Нансен ссутулившись сидел на диване. Как он устал, как одинок.
Он долго бродил взад-вперед по улицам, пока не стал валиться с ног от усталости. В конце концов он пришел сюда. Больной, больной и одинокий. Ему захотелось приклонить усталую голову на пышную женскую грудь, вдохнуть аромат духов, услышать, как бьется сердце женщины. Почувствовать щекой мягкие округлые груди.
А когда он посмотрит на нее – встретить ее взгляд и закрыть глаза, и ощутить ее теплый бездонный взгляд, ее нежную чувственную улыбку. А потом она погладит его по волосам, и ниже, ниже.
В дверь постучали. Прошу любить и жаловать. Эмилия. Высокая брюнетка под черной вуалью, струящейся по ее пальто, в сумерках она выглядела статной.
«Добрый вечер. Входи», – лихорадочно проговорил он. Она спокойно пошла к нему. Он протянул к ней свои тонкие руки и усадил ее рядом с собой. «Как мило, что ты пришла. Раздевайся». Он расстегнул на ней пальто, стянул вуаль. Он не стал ждать, пока она снимет пальто, обнял ее и прижал голову к ее груди… – Так он пролежал долго.
* * *Стояло воскресное утро. Солнце освещало дома напротив, сверкало в оконных стеклах, и они отбрасывали солнечные зайчики.
В темной мастерской было холодно, осеннее солнце совсем не грело. У окна напротив сидела молодая служанка с ребенком, чистым и нарядным.
Я метался головой по подушке. Сегодня наверняка будет плохой день.
Блики от окон мешали мне.
* * *Вошли фру и фрёкен. Как хороша фрёкен сегодня, какая нарядная. И фру в духе, широкое лицо сияет.
– Доброе утро! Как вам спалось, Нансен?
– Благодарю, довольно сносно.
Я не хотел портить всем настроение.
– Давайте-ка отведаем пунша, дружочек. Я припрятала немного, чтобы Палле[40] не выпил.
– Ну-ка, сядем и выпьем с Нансеном. Скол, Нансен!
Они разлили пунш, подняли бокалы и выпили.
Фру становилась все веселее – это добром не кончится, сказал Палле, так они напьются пьяными прямо с утра.
– Отчего же нам не выпить, когда ты напиваешься каждый вечер. Скол, дружочек, ты так добр ко мне! Скол, Болетте!
– Ну все, твоя мать, черт меня подери, напилась, – рассмеялся Палле.
– Да что ты говоришь? Каждую ночь являешься домой пьяным, а нам и повеселиться немного нельзя. Ты, дружочек, все время так добр ко мне, а Палле скверный.
Она пила и все больше горячилась, припоминая нелады с сыном.
– Ты доставляешь мне одни неприятности! Приводишь в дом девок, каждую ночь напиваешься. Всех моих друзей от дома отвадил. Как тебе только не стыдно!
– Ох, мама, ты выпила и несешь вздор! За что ты меня только не бранишь! И было-то это всего один раз, а ты все мне вспоминаешь.
* * *Комната будто в тумане, в красноватом отсвете настольной лампы предметы едва различимы. Я смотрю то на Палле, то на его мать, не узнавая их черт.
Все тихо переговариваются между собой. Вдруг Палле подходит и склоняется ко мне. Видимо, хочет убедиться, что во мне еще теплится жизнь, думаю я. За ним важно шествует доктор и присаживается ко мне.
– Ах, господин доктор, он так плох. Он целый день толком ничего не ел.
Доктор не отвечает. Он берет мою руку и щупает пульс, не отрывая от меня взгляда и хмуря брови.
Эти его брови меня прямо бесят. Палле усаживается с другой стороны и таращится на меня. Как же я их ненавижу – сидят такие здравомыслящие, серьезные. Наверняка думают, что мне недолго осталось.
Я решаю сказать что-нибудь, чтобы показать, что я в состоянии говорить:
– Дела у меня неважно, господин доктор, сегодня самый плохой день.
– Вижу.
Палле все таращится на меня:
– Господин доктор, выглядит он ужасно.
Доктор кивает.
Его брови не дают мне покоя.
– И он ужасно фактурный, все плоскости лица, – продолжает Палле, хватает меня за нос и поворачивает мою голову в сторону.
Я слишком слаб, чтобы попросить его прекратить.
– Черты лица искажены. Да, выглядит он очень плохо, – произносит доктор спокойно и торжественно.
Они полагают, что я при смерти, думаю я, и, насколько могу, стараюсь приободриться.
– Мне и похуже бывало, – произношу я коротко и отрывисто.
– Возможно, возможно.
Доктор отдает распоряжения, встает и надевает пальто.
– Вы написали его домашним?
– Нет, он не хочет.
– Напишите.
Ну точно, думаю я, мне ничего говорить не хотят, но полагают, мне осталось недолго. Вот и конец, смерть.
– Не надо писать, если нет ничего серьезного.
– Пусть лучше напишут.
– Так мои дела совсем плохи?
– На данный момент нет, но кто знает, что будет в ближайшие пару дней.
Понятно, правду говорить не хочет, думаю я, я умру этой же ночью.
Доктор покидает комнату, Палле идет его проводить, и я слышу, как он быстро о чем-то спрашивает. Я изо всех сил напрягаю слух, чтобы расслышать ответ, но ничего не слышу, а когда Палле возвращается, я пытаюсь
