Дневники и письма - Эдвард Мунк

свет ярко освещал головы, бросал золотистый отблеск на тарелки и скатерть. В тени прятался синий, чисто синий.

Долгие паузы. Стук ножей и вилок о тарелки.

– Будьте любезны! – внезапные слова звучали ужасно торжественно.

У меня было чувство, что обе дамы смотрят на меня и находят чудаковатым – и ем я, наверное, странно. Может, я чересчур редко пользуюсь ножом?

Я покрылся испариной, еда застревала в горле.

– Вы почти ничего не едите, у вас плохой аппетит? – спросила хозяйка.

– Да нет.

Я покраснел, пробормотал что-то про необычайный аппетит и стал есть с удвоенным энтузиазмом. Теперь надо бы что-нибудь сказать.

– Красиво, синий пейзаж за окном, – произнес я. – Напоминает Пюви де Шаванна[27].

Как напыщенно звучит, подумал я про себя, они, должно быть, считают меня скучным.

Вид у меня, наверное, страдальческий.

Дамы переглянулись.

Моя дама, сидевшая напротив меня, уткнулась в тарелку, и мне показалось, я заметил легкую улыбку. И хуже всего было то, что я улыбнулся ей в ответ.

– Так вы нашли подающее надежды дарование?

– Художественное дарование, – уточнил я, изо всех сил стараясь придать своим словам шутливый тон.

– Прекрасно. Встреча двух великих творцов, родственных душ.

Я увидел, что ее разбирает смех, она покраснела от усилий его сдержать. И наконец смех вырвался наружу, взрыв смеха из тех, что внезапно прекращается, чтобы начаться вновь. Она отложила нож с вилкой, схватилась за живот и стала хохотать с открытым ртом. Ее смех ранил меня, оскорбил, я почувствовал себя жалкой вошью, стол, тарелки заплясали у меня перед глазами.

Я из последних сил напрягся и попытался засмеяться вместе с ней, сказать что-нибудь, но смех и слова застряли в горле.

Она изнемогала от смеха.

– Я больше не могу, не могу-у-у, – прохрипела она, пошла в угол комнаты, села на корточки и смеялась, смеялась.

Как же я ее ненавидел.

Внезапно смех прекратился и повисла тишина, как после бури.

– Мне кажется, вы безумец, – произнесла фрёкен, – совершенный безумец.

Я не нашелся, что на это ответить.

Потом я вскочил из-за стола и вышел в комнату с камином.

Я чувствовал себя обескураженным, меня кидало в жар. Я прислонился лбом к холодному окну, чтобы немного остыть. Потом пришла она и стала обмахивать меня веером.

Полутьма. Веер. Как она очаровательна… И как я ее ненавижу.

Я наскоро распрощался и отправился восвояси.

Никогда больше не вернусь, ни за что на свете, и пусть она остается при своем. Я шел быстро, опустив голову и засунув руки в карманы, произошедшее не выходило у меня из головы. Я думал о своем унижении за столом, у меня горели уши, ее смех звенел у меня в ушах, я скрежетал зубами от ярости. Не хочу больше ее видеть, никогда.

Иллюстрация в дневнике

Она смеялась над ним, а он возомнил, что нравится ей – он был смешон, жалок, глуп…

Я не показывался в усадьбе Киркебаккен два дня. Больше не выдержал. Надо показать ей, что не замечаю ее, с достоинством пройти мимо.

Я втайне мечтал, что она склонит гордую голову из любви ко мне, хотел унизить ее, как она унизила его.

Я встретил ее в саду.

– Будьте любезны, не желаете ли зайти.

– Нет, благодарствую.

– Отчего же?

– Благодарю, я собирался прогуляться к воде. Я так долго не выходил. Не желаете ли присоединиться?

Она надела шляпу и последовала за мной.

Всю дорогу она кокетничала, но я оставался холоден и почти не смотрел на нее.

У воды я попросил ее встать у кромки, чтобы посмотреть, как падает свет. Тогда я писал русалку.

Она сняла шляпу и распустила волосы. Потом скинула жакет и бросила его на камень.

Я прищурился и окинул ее критическим взглядом. В моем взгляде она не заметит и тени восхищения.

Потом я сдержанно поблагодарил и проводил ее до ворот.

– Не желаете ли войти?

– Нет, благодарю, уже поздно.

Мне показалось, она огорчилась.

Домой я отправился весьма довольный собой. Думал, что хоть немного отомстил.

* * *

Он услышал в прихожей ее голос. Даже не различал слов, обращенных к нему Хеффермелем, рассеянно отвечал «да» и «нет».

Она вошла. Он притворился, что увлечен беседой, потом обернулся и с удивлением поздоровался.

– А, это вы, фру… Добрый день!

Хотелось выглядеть равнодушным, но голос сорвался. Она пролепетала что-то в ответ. Как очаровательна она была в облегающем платье и широкополой летней шляпке. А голос! Нежный, ласковый.

Он тотчас же все забыл и простил.

– Вы больше не хотите бывать у меня?

– Да нет, вовсе нет, я был занят, но скоро загляну.

За ужином она села рядом с ним.

Хеффермель предложил потанцевать, и вскоре танцы были в самом разгаре.

Он присел в уголке и смотрел на тех, кто умел танцевать… Представить только, если бы он мог пригласить ее на танец…

Он расстроился и сел, подперев голову кулаками.

И вот она подошла к нему.

– Вижу, вы задремали.

– Нет, напротив, но я не люблю танцевать.

Он не хотел признаваться, что не умеет.

– Мне тоже сегодня не хочется.

Они прошли в соседнюю комнату. Он почувствовал прилив удивительной нежности, ему стало жарко. Они подошли к окну, выглянули в него, их разделял только столбик оконной рамы. Как приятна прохлада. Среди облаков проглядывала луна.

– Обожаю такие вечера, когда лунный свет пробивается сквозь облака и не слишком светло. Я не выношу света. Он такой бестактный. Вам не кажется? В такие вечера мне хочется совершать ужасные безумства, и будь что будет. Я не в состоянии противиться этому желанию.

Иллюстрация в дневнике

– Да, красивый вечер. И свет такой мягкий, нет резких теней. Контуры всего вокруг лишь угадываются.

Он взглянул на нее.

Как нежны ее губы. В полутьме белела склоненная обнаженная шея.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом по ее губам скользнула удивительно нежная улыбка.

Теперь он видел только ее глаза. Синева деревьев, темные дома, вода за ними, серая пелена воздуха и тусклая луна служили ее глазам всего лишь обрамлением.

* * *

Все стали расходиться по домам. Хеффермель с супругой предложили проводить ее до дома.

Она все время старалась держаться рядом с ним. Вдруг она остановилась, остальные ушли вперед.

Она говорила намеками. Он никогда не слышал, чтобы дамы говорили о таком. Рассказывала о картинах, виденных ею в Париже.

– Помните картину «Ролла»[28]? Девушка, лежащая обнаженной на самом краю постели, разве она не прелестна?

– Да, но она слишком гладкая.

– Ну, девушки же стройные, у них не бывает пышных форм. А как красива нога, та, что слегка согнута.

С одной стороны густой мрачной массой темнел лес, с другой на горизонте, сливаясь воедино с воздухом, простиралась иссиня-фиолетовая водная гладь. На мелководье камни выглядывали из воды, насколько хватало глаз, и казались бесконечным сонмом русалок и водяных, больших и маленьких, – они двигались, потягивались, гримасничали. Стояла тишина. Из облаков выглядывала луна, большая и желтая.

Вдалеке стояла низенькая избушка, почти скрытая от глаз заборами и фруктовыми деревьями… Что это там