Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества - Бьёрн Ларссон

Что в лекари я не пойду, мне было ясно ещё до поступления в школу. Можете не верить, но я всегда испытывал отвращение к крови. Так какой же у меня оставался выбор? Священник или адвокат. Я проявлял склонность к обеим профессиям. Они предоставляли широкие возможности врать и морочить голову, в чем фактически и заключается их предназначение. Со временем, однако, я понял, какая это скукотища — изо дня в день долдонить одно и то же, кем-то постановленное и записанное, не прибавляя и не убавляя ни слова. Бесконечно твердя свои казённые фразы, священнослужители со стряпчими в конце концов и возомнили, будто вещают истину.

В общем, это было не по мне, потому что я, сколько себя помню, вечно преувеличивал, приукрашивал, присочинял. У меня в голове было множество потайных дверей, и меня всегда тянуло на запретные луга, где трава казалась сочнее и зеленее. Мать называла меня выдумщиком, отчим — вралём, особенно с тех пор, как я пустил по городу слух, будто он, отчим, — сутенёр, хотя сам толком не понимал значения этого слова и соображал одно: что-то нехорошее.

Так и пошло-поехало. Мне было плевать, кто в этом мире, где правят словеса, идёт с наветренной стороны и пользуется преимущественным правом на проход, поэтому в школе я судил и рядил об изобретённых сухопутными крысами законах, а также придумывал новые. Я переворачивал Библию с ног на голову и обратно столько раз, что сам уже не понимал, где у неё верх, а где низ, где правда, а где кривда.

На поприще юриспруденции я вполне преуспел и меня хвалили. Никто досконально не изучил всего законодательства, а законы, которые я установлял в своей личной палате, были ничуть не хуже других. Менее удачно сложились отношения с Богом, от чьего имени мне перепадали затрещины и розги оптом и в розницу.

Когда мне надоедало до посинения талдычить Его слова, я ставил всё вверх тормашками, так что покойник из трюма оказывался на капитанском мостике, а капитан — внизу. Я пустил Иуду прокладывать собственный курс, а Иисуса сделал идущим не за Иоанном, а впереди него, поскольку Он и сам говорил, что был прежде… Я поменял местами Адама и Еву, заодно превратив всех мужчин в женщин и наоборот. Я посадил Святого Духа в запечатанный сосуд, где и положено обитать духам, и эге-гей! — больше никто не заикался о папском престоле. Моисей у меня споткнулся, спускаясь с горы, и йо-хо-хо! — мы обрели свободу не только от заповедей, но и от совести. И так далее и тому подобное. Это продолжалось до бесконечности…

Во всяком случае, до того дня, когда во время молитвы перед ужином я поднялся, чтобы по воскресной традиции прочитать отрывок из Библии. Открыв Священное Писание, я стал произносить слова заповедей так, как мне заблагорассудится. Впрочем, первая не требовала особой переделки, поскольку нравилась мне в своём привычном виде, на худой конец, с одной маленькой поправкой: «Да не будет у меня других богов пред лицем Моим».[4]

Как я обошёлся с остальными, не помню, но они наверняка были переделаны в том же духе, отнюдь не святом. Хотелось бы надеяться, что восьмая заповедь — последняя, которую я успел прочитать, — звучала подтверждением моего собственного образа жизни: «Произноси ложное свидетельство на ближнего твоего».

Тут я остановился. На миг оторвав взгляд от Библии, из которой, как мне мерещилось, я читал, я совершенно не сознавал своего проступка. Однако такой тишины мне ещё слышать не приходилось. И я вообразил, что добился её, потряся всех выразительностью чтения. Видимо, я блеснул.

Тут, однако, встал директор школы, который неторопливо направился в мою сторону. У меня в ушах до сих пор звучат его шаги по каменному полу столовой. Он молча вырвал у меня из рук Божье слово и долго изучал раскрытую страницу. Насмотревшись вдосталь, он обратился ко мне.

— Вы что, не умеете читать, Джон Сильвер? — грозным тоном спросил он.

— Умею, — радостно отозвался я.

Возможно, директора вывел из себя мой жизнерадостный бойкий ответ; во всяком случае, в следующую минуту лицо его налилось кровью и он завопил, как недорезанный боров:

— Если вы, мистер Сильвер, считаете, что можете творить здесь подобные безобразия, то вы ошибаетесь. Если вам кажется, что вы можете безнаказанно богохульствовать и издеваться над нами, вы опять-таки ошибаетесь… А ну вон отсюда! Попадёшься мне ещё раз на глаза, я зашью твою поганую пасть! Не будь я директор Натсфорд!

Я испугался, и не только при мысли о том, что до конца своих дней не смогу раскрыть рот. Я никогда не видел Натсфорда потерявшим терпение. Он всегда был немногословен и учтив, особенно когда излупцует нас розгами. Я настолько опешил, что ему пришлось выгонять меня из столовой крепкими пинками, которые с безукоризненной точностью, достигаемой часами упорных тренировок, попадали в мой кормовой фонарь.

В первый и последний раз в жизни я по-настоящему испугался, раз и навсегда познав страх за свою шкуру. И дело было не в пинках. Их раздавали направо и налево за каждую пустяковину. Меня ужаснуло бешенство, в которое впал директор. Я был уверен (возможно, не без оснований), что, если я останусь, он прибьёт меня на месте. Я видел разъярённого Тейлора, видел в таком же состоянии Ингленда, хотя его обычно упрекали в излишнем милосердии, и я был рядом с Флинтом, когда тот вскипал гневом. Уверяю вас, по этой части они в подмётки не годились Натсфорду, потому что он стервенел во имя веры и спасения. А лучших верительных грамот для палача, как я узнал впоследствии, не существует.

Меня спасло то, что директор вернулся в столовую, чтобы, от греха подальше, загнать стадо в поскотину. Я на скорую руку собрал свои немногочисленные одёжки, кое-какие деньги, которые мне подкинула мать, и — представьте себе — книги. Библию я, впрочем, брать не стал, о чём с тех пор ни разу не пожалел. Мне вполне хватало собственных заповедей. Ими, по крайней мере, можно было руководствоваться в жизни.

Но только уже ночью, продираясь сквозь заросли по пути в Глазго, я сообразил, что наделал: обвёл вокруг пальца самого себя. Мне кажется, я тогда получил хороший урок, а может, пришёл к такому выводу позже: хочешь обвести кого-нибудь вокруг пальца, поменьше болтай. И ещё: лучше придумывать собственные заповеди, чем следовать чужим.

5

Проснувшись сегодня на рассвете, я не мог отвести взгляда от рук, даже забыл, для чего они вообще существуют. Руки у меня всегда были чистые, мягкие и нежные, как женские ляжки. Я имею в виду внутреннюю сторону ляжек, ту, что ближе к лону.

Ещё в порту Глазго, в гринокском кабаке, куда я попал, сломя голову бежав из школы, я стал немного разбираться в устройстве мира, например, познал такую простую истину, что моряка можно определить по рукам.