Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества - Бьёрн Ларссон

— «Роза» дала залп картечью, — отвечал я. — Но мне ещё никогда не приходилось видеть, чтобы картечь разворачивалась в воздухе и летела той же дорогой обратно. Ты согласен, док? Подтверди ребятам, что пуля вошла в ногу сзади!

Лекарь пробормотал что-то маловразумительное. Он всё ещё был испуган.

— Давай громче. Пуля попала сзади, да или нет?

— Да, — торопливо выдавил из себя лекарь. — Это, несомненно, так.

— Что скажете теперь? Убедительное доказательство?

Многие поддержали меня криком да ещё прибавили, что можно тут же пристрелить Деваля. Это, дескать, не испортит им аппетит.

— А не стоял ли мистер Сильвер спиной к «Розе»?

— Что?! — взбесился я. — Кто из вас когда-нибудь видел, чтобы Долговязый Сильвер показывал спину врагу?

Воцарилась гробовая тишина. Похоже, все знали, что это невероятно. Я оборотился к Девалю.

— Ну а что скажешь ты? — презрительно спросил я его.

Глаза Деваля горели ненавистью. В жизни не представлял, что можно кого-то ненавидеть с такой страстью. Даже если предметом этой ненависти служил я.

— Жалко, что я попал только в ногу! — выпалил Деваль, не понимая, насколько глупо поступает.

Ему бы спокойно поинтересоваться, откуда мне известно, что стрелял он, а не кто-нибудь другой. Впрочем, Деваль не знал, что я ни в коем случае не призову в свидетели Джона, потому что это означало бы для юнги верную смерть. Раньше или позже, но его бы прикончили.

— Ты бы лучше пожалел себя, — сказал я Девалю и расхохотался. — С остальными всё будет в порядке. Подойди сюда, док!

Он нехотя приблизился.

— А теперь, достопочтенный господин лекарь, — произнёс я, — ты покажешь команде «Моржа» и капитану Флинту, как отсекают ногу по всем правилам искусства.

— Только не это! — вскричал смертельно бледный Деваль.

— А что же ещё? Ногу за ногу — так будет по справедливости. Дирк и Джордж, идите сюда и держите этого подонка, пока он не лишится чувств. Вынести такое в полном сознании ему не хватит духу.

Дирк и Джордж тут же подскочили. Я извлёк из-под камзола спрятанную там пилу (я прихватил её, пока лекарь дрых).

— Итак, милостивый государь, продемонстрируйте ваши таланты! Одна удачная ампутация могла быть случайной. Впрочем, ради Деваля будем надеяться на лучшее.

— Уважаемый мистер Сильвер, я не могу. Этот человек не ранен. Я же медик, а не палач.

По лицу его струился пот.

— Уважаемый господин доктор, — отвечал я, — а разве я не был здоров, когда Деваль подстрелил меня со спины? Сейчас я имею право убить его, как собаку. Но я не люблю напрасно убивать людей. От этого никому не бывает проку. Не будет и мне. На что может сгодиться труп? К тому же, дорогой доктор, у вас нет выбора.

Деваль заорал, стоило лекарю только взяться за пилу. Думаю, он впал в беспамятство прежде, чем врач приступил к делу.

— Надо ж такое придумать! — донёсся до меня голос Чёрного Пса. — Вечно он портит нам веселье.

От моего взора не укрылось и отвращение, с которым исполнял свою работу лекарь. Вероятно, в его заскорузлой совести осталось чувствительное местечко. Это открытие могло со временем пригодиться.

Когда Девалева нога отвалилась, я поднял её и двинулся к костру. Все примолкли, тишину нарушали только рыдания лекаря. Я взял вертел и, как положено, одним тычком насадил на него ногу. Но в этот раз восторженных криков матросов, при всём их гурманстве, не последовало. Я пристроил обрубок над огнём.

— Вот это будет окорок на славу! — вскричал я.

Некоторое время никто не произносил ни слова, потом я вновь услышал надтреснутый голос Пью… ну конечно же, именно Пью… когда до него дошло, что именно я сотворил. С утратой зрения его нюх явно не пострадал.

— Ура Сильверу! — радостно провозгласил он. — Ура Окороку!

С разных сторон к нему присоединилось несколько слабых голосов, в которых, однако, не чувствовалось воодушевления. Скорее в них был страх. Безудержный страх. Но разве это не входило в мой замысел? На чёрта мне сдался Деваль? Я запросто мог прикончить его на месте. В глубине души я, наверное, даже предпочёл бы всадить в него пулю. Всё же гуманнее по отношению к нему. Зато теперь я был уверен, что некоторое время никто не посмеет идти против меня, никто даже не пикнет за моей спиной… Меня лучше оставить в покое. Больше я ничего не прошу.

Я покосился на Флинта. Он сидел, не сводя застывшего взгляда с обугленной ноги. Затем он так же пристально посмотрел на меня и молча кивнул. Не без уважения.

С тех пор меня и прозвали Окороком. А Трелони, Ливси, Смолетт и вся их братия были уверены, что я получил такое прозвище за успехи на кулинарном фронте.

Я тяжело опустился на песок и наконец заснул, ощущая запах горелой человечины и опалённой подошвы башмака.

Одного-единственного башмака.

3

От встающего из-за горизонта солнца воды Рантерского залива начинают искриться и сверкать, словно передо мной раскрылась полная драгоценных камней сокровищница Мадагаскара. Вот уж поистине неописуемая красота, но какой мне с неё толк? Я не нытик и всё же должен признаться, что в моей жизни осталось мало чего стоящего.

Я прибыл сюда в 1737 году вместе с Долорес и попугаем, а также Джеком и другими вольноотпущенниками из неукротимого племени сакалава. Здесь, в построенном Плантейном[3] форте, я и нашёл приют после этой проклятой экспедиции за Флинтовым кладом. Здесь, на Большом Острове, некогда считавшемся райским уголком для искателей приключений, я и намерен отдать концы как последний представитель своей породы и своего сословия. Здесь я доживу до той поры, когда придётся отправляться на свалку. Я начал вести вахтенный журнал, и это, пожалуй, всё. За свою жизнь я нарассказывал много баек и многим заморочил голову, вот почему мне удалось кое-чего добиться в этом мире. Я всегда умел отвечать за себя сам. Впрочем, никто другой и не предлагал своих услуг.

Теперь мне некому морочить голову. Нет рядом ни попугая Капитана Флинта, ни моей жены, про которую я даже не знаю, как её звали. Я нарёк её Долорес, потому что у человека должно быть хоть какое-то имя. Долорес с Капитаном Флинтом умерли почти одновременно. Сначала Долорес — беззвучно, без малейшего предупреждения, и след от неё простыл, как от утренней росы или кильватерной струи. Внезапно её не стало, словно никогда и не было. А я остался один, дурак-дураком, в полной растерянности.

На другой день отошёл и Капитан Флинт, но он, по крайней мере, наделал шума. Не знаю, сколько ему было лет, это неизвестно никому. Может, сто, а может, и двести. Он плавал со всеми знаменитыми капитанами: с Морганом, с Олонне, которого не без оснований называли «Кровавым», с Робертсом, Инглендом и Ла Бушем. Но последним его капитаном (в честь которого он и получил свою кличку) был Флинт — этого шута горохового с «Испаньолы», Смолетта, можно не считать. В дневное время попугай из-за жары, да позволено мне будет так выразиться, держал клюв на замке. Но в тот день он орал, не переставая, с раннего утра и до позднего вечера. Он извергал из себя все известные ему стишки и проклятия, каковых у него накопилось немало. Он перечислял самые диковинные виды монет, коих тоже знал немало. Затем он склонил голову набок и так печально посмотрел на меня, что я разревелся — я, Долговязый Джон Сильвер, распустил нюни из-за какого-то злосчастного попугая! Наконец Капитан Флинт из последних сил выпрямил голову и прошептал, насколько попугай вообще способен шептать: