Я печален печалью разлуки - Николай Гумилев

Куранты любви

Вы сегодня впервые пропелиЗолотые «Куранты любви»;Вы крестились в «любовной купели»,Вы стремились «на зов свирели»,Не скрывая волненья в крови.

Я учил Вас, как автор поет их,Но, уча, был так странно-несмел.О, поэзия – не в ритмах, не в нотах,Только в Вас. Вы царица в гротах,Где Амура звенит самострел.

В Вашей спальне

Вы сегодня не вышли из спальни,И до вечера был я один,Сердце билось печальней, и дальнийПадал дождь на узоры куртин.

Ни стрельбы из японского лука,Ни гаданья по книгам стихов,Ни блок-нотов! Тяжёлая скукаЗахватила и смяла без слов.

Только вечером двери открылись,Там сошлись развлекавшие Вас:Вышивали, читали, сердились,Говорили и пели зараз.

Я хотел тишины и печали,Я мечтал вас согреть тишиной,Но в душе моей чаши азалийВдруг закрылись, и сами собой.

Вы взглянули… и, стула бесстрастней,Встретил я Ваш приветливый взгляд,Помня мудрое правило басни,Что, чужой, не созрел виноград.

Медиумические явления

Приехал Коля. Тотчас слухи,Во всех вселившие испуг:По дому ночью ходят духиИ слышен непонятный стук.

Лишь днем не чувствуешь их дури;Когда ж погаснет в окнах свет,Они лежат на лиги-куреИли сражаются в крокет.

Испуг ползет, глаза туманя;Мы все за чаем – что за вид!Молчит и вздрагивает Аня,Сергей взволнован и сердит.

Но всех милей, всех грациознейВсё ж Оля в робости своей,Встречая дьявольские козниУлыбкой, утра розовей.

О признаках

Никому мечты не поверяйте,Ах, ее не скажешь, не сгубя!Что вы знаете, то знайтеДля себя.

Даже, если он Вас спросит,Тот, кем ваша мысль согрета,Скажет, жизнь его зависитОт ответа;

Промолчите! Пусть отравитОн мечтанье навсегда,Он зато Вас не оставитНикогда.

Память

Как я скажу, что я тебя буду помнить всегда,Ах, я и в память боюсь, как во многое верить!Буйной толпой набегут и умчатся года,Столько печали я встречу, что радость ли мерить?

Я позабуду. Но, вечно и вечно галдя,Буду склоняться над омутом прежнего я,чтобы припомнить, о чем позабыл… и седая,Первая прядка волос, помни, будет твоя.

Опять прогулка

Собиратели кувшинок,Мы отправились опятьПоблуждать среди тропинок,Над рекою помечтать.

Оля правила. Ленивый,Был нежданно резв Силач,На Голубке торопливойПоспевал я только вскачь.

И со мной, хоть осторожно,Оля ласкова была,С шарабана это можно,Но не так легко с седла.

Остров любви

Вы, что поплыветеК Острову Любви,Я для вас в заботе,Вам стихи мои.

– От Европы ль умной,Джентльмена снов;Африки ль безумной,Страстной, но без слов;

Иль от двух Америк,Знавших в жизни толк;Азии ль, где берег —Золото и шелк;

Азии, иль далеОт лесов густыхДевственных Австралий,Диких и простых;

– Все вы в лад ударьтеВеслами струи,Следуя по картеК острову Любви.

Вот и челн ваш генийК берегу прибил,Где соображенийВстретите вы ил.

Вы, едва на сушу,Книга встретит вас,И расскажет душуВ триста первый раз.

Чтоб пройти болотаСкучной болтовни,Вам нужна работа,Нужны дни и дни.

Скромности пустыня.– Место палачу!Всё твердит богиня,Как лягушка в тине:«Нет» и «не хочу».

Но Стыдливость чащейУспокоит вас,Вам звучит все слаще:– «Милый, не сейчас!»

Озеро Томлений– Счастье и богам:Все открыты тениВзорам и губам.

Но на остров Неги,Тот, что впереди,Дерзкие набегиНе производи!

Берегись истерик,Серной кислоты,Если у АмерикНе скитался ты;

Если ж знаешь ценуТы любви своей —Эросу в заменуВыйдет Гименей.

11 июля 1911 г.

Ты, лукавый ангел Оли,Стань серьёзней, стань умней!Пусть Амур девичьей воли,Кроткий, скромный и неслышный,Отойдёт; а ГименейВыйдет, радостный и пышный,С ним дары: цветущий хмельДа колечко золотое,Выезд, дом и всё такое,И в грядущем колыбель.

Когда я был влюблен

Когда я был влюблен (а я влюбленВсегда – в поэму, женщину иль запах),Мне захотелось воплотить свой сонПричудливей, чем Рим при грешных папах.

Я нанял комнату с одним окном,Приют швеи, иссохшей над машинкой,Где, верно, жил облезлый старый гном,Питавшийся оброненной сардинкой.

Я стол к стене придвинул; на комодРядком поставил альманахи «Знанье»,Открытки – так, чтоб даже готтентотВ священное б пришел негодованье.

Она вошла спокойно и светло,Потом остановилась изумленно,От ломовых в окне тряслось стекло,Будильник тикал злобно-однотонно.

И я сказал: «Царица, вы одниСумели воплотить всю роскошь мира,Как розовые птицы – ваши дни,Влюбленность ваша – музыка клавира.

Ах! Бог любви, загадочный поэт,Вас наградил совсем особой меткой,И нет таких, как вы…» Она в ответЗадумчиво кивала мне эгреткой.

Я продолжал (и резко за стенойЗвучал мотив надтреснутой шарманки):«Мне хочется увидеть вас иной,С лицом забытой Богом гувернантки;

И чтоб вы мне шептали: «Я твоя»,Или еще: «Приди в мои объятья».О, сладкий холод грубого белья,И слезы, и поношенное платье.

А уходя, возьмите денег: матьУ вас больна, иль вам нужны наряды……Мне скучно всё, мне хочется игратьИ вами, и собою, без пощады…»

Она, прищурясь, поднялась в ответ,В глазах светились злоба и страданье:«Да, это очень тонко, вы поэт,Но я к вам на минуту… до свиданья!»

Прелестницы, теперь я научён,Попробуйте прийти, и вы найдетеДухи, цветы, старинный медальон,Обри Бердслея в строгом переплете.

Жестокой

«Пленительная, злая, неужелиДля вас смешно святое слово: друг?Вам хочется на вашем лунном телеСледить касанья только женских рук,

Прикосновенья губ стыдливо-страстныхИ взгляды глаз не требующих, да?Ужели до сих пор в мечтах неясныхВас детский смех не мучил никогда?

Любовь мужчины – пламень ПрометеяИ требует и, требуя, дарит,Пред ней душа, волнуясь и слабея,Как красный куст горит и говорит.

Я вас люблю, забудьте сны!» – В молчаньиОна, чуть дрогнув, веки подняла,И я услышал звонких лир бряцаньеИ громовые клекоты орла.

Орел Сафо у белого утесаТоржественно парил, и красотаБезтенных виноградников ЛесбосаЗамкнула богохульные уста.

«Какою музыкой мой слух взволнован?..»

Какою музыкой мой слух взволнован?Чьим странным обликом я зачарован?

Душа прохладная, теперь опятьТы мне позволила желать и ждать.

Душа просторная, как утром даль,Ты убаюкала мою печаль.

Ее, любившую дорогу в храм,Сложу молитвенно к твоим ногам.

Всё, всё, что искрилось в моей судьбе,Всё, всё пропетое – тебе, тебе!

Памяти Анненского

К таким нежданным и певучим бреднямЗовя с собой умы людей,Был Иннокентий Анненский последнимИз царскосельских лебедей.

Я помню дни: я, робкий, торопливый,Входил в высокий кабинет,Где издал меня спокойный и учтивый,Слегка седеющий поэт.

Десяток фраз, пленительных и странных,Как бы случайно уроня,Он вбрасывал в пространство безымянныхМечтаний – слабого меня.

О, в сумрак отступающие вещиИ еле слышные духи,И этот голос, нежный и зловещий,Уже читающий стихи!

В них плакала какая-то обида,Звенела медь и шла гроза,А там, над шкафом, профиль ЭврипидаСлепил горящие глаза.

…Скамью я знаю в парке; мне сказали,Что он любил сидеть на ней,Задумчиво смотря, как сини далиВ червонном золоте аллей.

Там вечером и страшно и красиво,В тумане светит мрамор плит,И женщина, как серна боязлива,Во тьме к прохожему спешит.

Она глядит, она поет и плачет,И снова плачет и поет,Не понимая, что всё это значит,Но только чувствуя – не тот.

Журчит вода, протачивая шлюзы,Сырой травою пахнет мгла,И жалок голос одинокой музы,Последней – Царского Села.

Сон