БЛЕF - Н. Левченко

Как выросшая из одежек кукла Барби у своей машинки, с лиловыми губами бантиком и пышно-белым розмарином бюста в декольте, она – или гуляла пальцами по клавишам позвякивающей в каждую строку и забивавшей мягкий знак «Олимпии» или же орудовала степлером, когда он появлялся пред её очами. Имея к этому особый нюх, начальство узнавала по шагам, чего сопровождалось или легкой судорогой мышц лица или ласковым наклоном головы. При приближении кого-нибудь другого она приподнимала очи с таким же точно выражением, как если б мимо пролетел комар или отвалилась крошка штукатурки, и продолжала заниматься тем же, – жуя чего-нибудь или увлеченно, как это делают облизывающие лапы кошки, посасывая леденцы. В надежде, что она когда-нибудь прервет свое священнодействие, он скромно останавливался подле ее трона и терпеливо ожидал. В зале по приемным дням бывали посетители со срочными бумагами на подпись, а то и вовсе незнакомые между собой, не из отделов Управления, с каким-нибудь больным вопросом или ходатайством. Они могли сидеть подолгу на диванах, гадая, когда им улыбнется счастье и барышня, произнеся с ошибками фамилию, кого-то пригласит «пройти». От ожидания им становилось тошно и, стоило в двери кому-то появиться, как все прекращали перелистывать журналы и изучающее смотрели на того. И вот, когда уже немели ноги, и меж лопаток начинали пробегать мурашки, ее величество рассерженно взирала вверх; перечить ей ни в коем случае и уж тем более при «всяких ходоках» не допускалось. Сначала взгляд ее кумулятивным прессингом вонзался в пояс как в некое препятствие, перекрывавшее собой всю панораму, за этим, как бы удивляясь, что эта часть еще цела, на четверть поднимался.

– Ах, это снова вы? – произносила она так, что люди на диванах с облечением вздыхали. Затем, посасывая леденец, она рассеянно оглядывала стол, пытаясь отыскать те документы, которые он у нее уже забрал.

Как скоро он заметил, предметом ее неуемной страсти были разномастные – из «дружественных европейских стран», карандаши и плоские, тогда еще в новинку, маркеры, разложенные как на грядках по своим коробочкам. Не зная чувства меры, она не уставала повторять, что всем своим хозяйством непрерывно пользуется. Она была непреднамеренно правдива в этом отношении: ассортимент был соразмерен, если это позволительно сказать, ее почтенной корпуленции, а также, если верить слухам, созданному ей образу влияния на руководство. И этим имиджем, более всего, ценя услужливость и исполнительность в других, благоговея перед всякой властью и рабски презирая всех входящих, она неимоверно дорожила. Особенно она питала слабость к – Faber-Castell, уже очиненным, трехгранным, которых в розничной продаже не было, и, кроме того, грифели тех при необходимости дальнейшего затачивании, – что виделось ей верхом совершенства, – не ломались. Чтобы ее как-нибудь задобрить, Статиков нахваливал ее рабочий стол, который был, наверное, из очень ценных пород дерева, а также позволял менять свою геометрическую форму от плоско-симметричной «П» до, несомненно, более солидной «Г»; затем расспрашивал о прочих канцелярских принадлежностях. И в заключение, чего ей тоже очень льстило, какой-нибудь из импортных карандашей одалживал.

Он никогда не пользовался взятым и ровно через час вручал обратно, опять оказываясь в фокусе двух карих глаз.

Сварливая и привередливая – не так по нраву, как своим императивным полномочиям, на этот раз она откладывала в сторону дела и прорицала точно Пифия, с шипящим придыханием и вкладывая в это свой подтекст:

– Вааша пунктуальность делает ваам честь! Вы многообещаающий курьер дэпэш!

Карандаши с депешами тут были ни при чем подавно. «Мой милый донжуан!» – читал он по её коварным, как потревоженный сераль, очам.

Ломая все каноны служебно-романтического жанра, и по рассудочным прогнозам более напоминая раковую опухоль, их шашни развивались добрые полгода. Она была его лет на двенадцать старше, довольно вспыльчива, хотя – отзывчива, когда другим бывало плохо. При этом – неглупа и рассудительна во всем, чего касалось ее женской репутации, и без того небезупречной, уже подмоченной людской молвой. Он ненамного бы ошибся, если бы сказал, что к полному исходу их нештатных отношений нажитая тяга к романтичным приключениям уже соперничала в ней с чувством безотчетной платонической любви, расцветшей как подснежник на припеке. Сорвать тот и приобщить к вечернему букету в своем солидном будуаре казалось ей недопустимым святотатством. Так что она этим первоцветом вволю тешила себя, но, опасаясь кривотолков, предпочитала упиваться, как дорогим фетишем, издали, – взяв тут на себя еще мало завидную наставническую роль. В перепадавших между дел минутных разговорах она с большим искусством всячески скрывала свои чувства или облекала это в материнскую опеку.

– Я слышала, вы зачастили в маашбюро? – раз прорвалось у нее в качестве такой сентенции. – Не верьте этим барышням, всё лгут. Неряхи и распутницы, всё только воду балаамутят и перед кааждым встречным поперечным юбки задираают. Сплошной Гоморра и Содом. Не дайте этим папильоткам окрутить себя! Вы слышите? Остерегаайтесь!

Но следует отдать ей справедливость: будь она не так умудрена, их отношения в той пораженной неформальным Купидоном обстановке наверняка закончились бы более банально. Когда он не сумел вернуть, должно быть, выроненный где-то по дороге карандаш и откровенно обо всем ей рассказал, она в ответ призналась, ладно еще без свидетелей, – держась за степлер, судорожно хряскавший в ее руке, и от смятения прижав к себе скоросшиватель, как на Библии:

– Вы меня едва не уморили, дорогой! По-женски даже жааль. Вы предстаавляете? Но я вас, к счаастью, не ошиблась! – И густо покраснев от удовольствия, расхохоталась.

Наверно эти безответственные отношения, с густым начесом флирта или лицемерия, с позиций нынешнего дня можно было расценить иначе. Но благодаря судьбе так вышло, что не это было его главной встречей здесь. Ну да. А что есть в жизни главное? Быть может, главное всегда стоит и ждет, а всё случайное бежит куда-то? Понятно, это он сейчас так думает. Или вот еще такой вопрос: как много стоят те или иные наши убеждения, когда один бесславный миг способен разом изменить и нашу искренность и то, что раньше нами виделось как цель?

Стараясь выработать аккуратность, папки он носил в опущенной к левому бедру руке, обхватывая снизу корешки ладонью. Решив придерживаться строгого порядка, он не рассчитывал на то, чтобы его за это похвалили. Как по отдельным качествам ума, так и по целостному складу психики ему гораздо проще было выполнять такие операции, когда не приходилось отвлекаться на бесконечные поклоны и приветствия, запоминать ту произвольную последовательность, в которой надо разносить бумаги, и безошибочно знать всех, к кому он заходил, по именам. Поэтому, обычно занятый своими мыслями, он был до крайности несобран при выполнении того, чего входило в круг его обязанностей, путал назначения по срочности доставки, сбивался с самим же установленного алгоритма, и поначалу ему было нелегко. К тому же пока он делал марш-броски по этажам, пальцы от усердия потели, предательски запечатлеваясь на пупырчатой поверхности, и перед раздачей приходилось протирать взопревший дерматин платком.

И вот, за этим действием его раз кто-то подтолкнул, злосчастные «дэпэши» сшивками и вперемешку разлетелись. Едва не выронив и папку, он в недоумении глядел на полубога в черной тройке, прыгавшего подле точно жаба по паркету. (Такое было впечатление при взгляде на него: истинно, как жаба, занятая поиском каких-нибудь букашек на болотной пустоши). Прыгая, тот что-то тараторил, при этом норовил своим локтем всё отстранить его, когда он пробовал помочь.

– Раз, два, три. Четвертой, самой проклятущей, не хватает. «А» упало, «Б» пропало. Эка незадача, вот те раз! Простите милостиво, сударь, уж я без этих шалостей никак.

Делать больше ничего не оставалось, кроме как стоять как увалень, столбом и ожидать. Сотрудник был, похоже, не в себе; и вообще, здесь так вести себя не полагалось.

– Вестимо нет: не принято, не привилось, не полагалось! – закинув голову, радостно и оглушительно воскликнул тот. – По совести сказать, я сам как увалень: коли одно найду, так уж другое верно потеряю. Уж чем Господь пожаловал, тем до могилы наградил. Уж это так. Да ведь не всякое же лыко в строку, а? Простите, упустил осведомиться в этой суводи. А вас по отчеству как величать?

Статиков конфузливо представился: пока его все называли лишь по имени, ничем не выделяя из других рассыльных, которые своим радением со стороны напоминали, может, взмыленных чистопородных скакунов. Так что чего уж было удивляться его смущенному потерянному виду.