БЛЕF - Н. Левченко

Интуитивно, без карающих осечек, Статиков тогда еще не научился предугадывать. А о позерском умничанье думал так, что если человек рассудочно и за семь верст – планирует, то вносит искажение в свое ментальное пространство, ибо, поступая так с какой-нибудь своекорыстной целью, он выпускает из расчетов как переменчивую вязь явлений, так и – часто небеспочвенно – еще несостоявшегося самого себя. Потенциально, для карьеры любое упущение, вдобавок с нарушением субординации, могло стать черной меткой. Причем для пользы дела, как позже оказалось, в своей двухкамерной душе Доронин мог быть либералом: держа на мушке собеседника, на все лады клеймил заезженный квасной патриотизм и сокрушал как на живца рискованными аллегориями. Но в подчиненных это не любил.

Вальяжно-обходительный, в приколотом к рубашке броском, как из канифаса галстуке и с бежевой тряпицей из нагрудного кармашка, в тон, он дружелюбно посмотрел и будто подмигнул:

– Держите марку, люди всякие. Один вон и радивый вроде и способный…

Статиков непроизвольно обернулся. Но Шериветева уже и след простыл.

III. Крещендо

По будням Анжела, бывало, поджидала его в холмистом пригородном парке, у обрамленного рустом бассейна с булькавшими криницами. Поближе к вечеру, когда на липовой аллее, мощенной желтоватым крупным плитняком от самой остановки, удлинялись тени, являвшийся сюда любительский квартет играл Шопена, Брамса и венгерские рапсодии. Репертуар был небогат и никогда, насколько помнится, не пополнялся, поэтому, чтобы придать тому оттенок новизны, произведения чередовались в смешанном порядке, но каждый раз и начинались и заканчивались сочинениями Листа. Из девятнадцати его рапсодий особенным успехом пользовались две: вторая и пятнадцатая, причем «вторую» прямо-таки обожали и под конец просили повторить. Когда ее пассажи, увенчанные через цезуру самодеятельно-праздничной каденцией смычка, стихали, стоявшие на флангах пожилые женщины, расчувствовавшись, говорили: «браво!» или «бис!». Затем, как бы ища поддержки и сочувствия, поглядывали на своих мужей с газетами или журналами под мышками и бывшими в их кулачках платками промокали лица. Но чаще группа музыкантов, чьи пропотевшие у шеи кубовые тенниски по выходным переменялись пиджаками на одну петлицу, с криво пришпандоренными к вороту рубашек бабочками, умасливала слух con brio и без перерыва. Гармония альта, фортепиано и двух скрипок даже и вблизи перекрывала звук шагов. Но Анжела опережала сердцем его приближение. И сколько он ни думал незаметно подобраться к ней и встать с сосредоточенно-серьезным видом за спиной, будто бы он тут уже давно, ему это не удавалось.

Мир восхищенно замирал и молчаливо расступался, когда она, заметив его силуэт под сенью шелестящих кущ, упругая как лань, стремглав через толпу неслась навстречу.

– Ясновельможный пан сегодня что-то опоздал, притом необычайно лихо выглядит. Где тот парадный мундир, который ему так к лицу? Не морщись. Если тебя разжалуют, из-за того что мы встречаемся, я учиню международный скандал!

Может, и не стоило её удерживать? Конечно, только фигурально, на языке, который они оба понимали, и за него и за себя она была готова разнести всё в мелкие щепы вокруг.

– Давай, оставим лучше всё как есть.

– Нет, не оставим! нельзя другим всё оставлять. Потом, им этого совсем не надо. Взгляни, какие несмышленые.

Они смотрели, как приезжие бросают в водоем монеты. Местные мальчишки своими окаянными шестами, с прикрученной к тем проволокой жестью от консервных банок, потом выуживали все до копейки. А самые активные из этих сорванцов с чутьем предпринимателей клялись, что за умеренную плату могут доглядеть за вашей инвестицией.

– Тебе и мне.

Анжела вложила в его и в свою ладонь по десять грошей, они соединили горсти, размахнулись… Разбившись на неправильной параболе, как соревнуясь, монетки разом взбили столбики воды посередине.

– Теперь его так просто не достанут.

– Наше счастье?

– Да. У тебя опять из-за меня неприятности?

В трудные минуты надо было лишь обнять ее покрепче, чтоб отвлечь. Из-за его неуставных отлучек в части ему стали строить козни. С самим уставом связь была тут косвенной. Командование знало, что они встречаются: учитывая его послужные доблести, смотрело как сквозь пальцы на его знакомство, но молчаливо было недовольно. Прямо запретить свидания им не могли, так что для порядка надо было соблюсти проформу – и как-то раз, когда они встречались с девушкой, его хватились. Вследствие чего он получил взыскание и до конца недели управлял веселой разбитной пятеркой таких же штрафников на кухне. На самом деле все было проще некуда: перед увольнением в запас, другим такие вольности сходили с рук, но приключению с «хорошенькой полячкой» многие завидовали.

– Смотри, какой дивный закат?

На кряже, открывавшемся в прогалине деревьев, пшеничный каравай солнца скатывался в оцепеневший, как пригорюнившийся на закате лес; на дальних склонах, куда пока еще ложились догоравшие лучи, между стволами елей можно было разглядеть валежник.

– Nadzwyczaj dziwno, jakby aplikacja!2 – критически заметила она.

Покинув парк, они пошли по прилегавшим закоулкам: петляя и оглядываясь, яко злоумышленники. По сути дела это было очень неприятно, хотя в итоге неудобства окупались: дабы уж не подвергать себя опасности и после беспричинно не корить друг друга, нарвавшись, как уж было, на патруль. Едва ли в Анжеле была такая ревностная католичка, какой она сама себя считала. Скорее с её пламенной натурой, он мог представить её жрицей, быть может, где-то в капище друидов или в храме Весты, – о чем он ей не говорил, понятно, чтобы уж она ни мнила о себе Бог весть чего, ни зазнавалась. Но в этот раз она намеревалась всё-таки сводить его в костел: ранее, из-за его кавалерийских самоволок, ей якобы никак не удавалось это сделать. И думая об этом, она весь день скучала и ждала.

– Вчера у тёти Евы были гости: то ли урбанисты, то ли пейзажисты, – замаливала она свои грехи. – Один, с такой кудрявой бородой, встал передо мной как верный рыцарь на колено, сказал… Признался кое в чем. Ну, словом, вот. Имей это в виду!

Шагая рядом, она шутила будто через силу. До этого он все же рассказал ей о своем отце. Слушая его, она всё теребила медальон с иконкой на груди: закрытый крышкой с гравировкой и на витом шнурке спускавшийся на грудь, тот был при ней почти как у архиерея панагия. (Да, будь это возможно, как ему честолюбиво представлялось, то в иерархии иных чинов, надмирных, она имела бы не самую последнюю ступень!) И перстень, расчленявшимся колечком, на ее согнутом в суставе хрупком пальце светил голубоватой бирюзой, когда она крутила медальон. Он рассказал ей всё, что знал, и более они о том не говорили. Хотя ко всем метаморфозам ее настроения он уже привык. Её лицо то было тронуто какой-нибудь девической, низвергшейся с небес кручиной (причину этой горести она держала при себе, наверно думая, что тут необходим проникновенно женский, нерациональный склад ума и сразу подставляла ему губы, если он расспрашивал), то, как озёрная стальная гладь в просвете облаков, что никогда нельзя было предугадать, капризно расцветало. Бывало, они выходили на свою аллею в парке. И шли в обнимку под каштанами, по опадавшей прямо на глазах и виражами стелющейся под ноги листве. Окрашенные цветом приближающейся осени, листья иногда как за компанию срывались с веток парами, печально и торжественно кружась в своем прощальном танце, но падали на землю врозь.

«Видишь, они тоже жертвуют собой!» – живо восклицала Анжела.

С этими словами она брала его степенно под руку и становилась чрезвычайно озабоченной. Дорожка, по которой они шли, едва приметно поднималась, спиралью опоясывая холм, и проходила возле романтической, увитой жимолостью с лазающим циссусом, ротонды перед кустом корявой, ядовито-сочной бузины. Здесь было гибельное и для обоих достопамятное место. Они, смеясь, смотрели друг на друга, но чаще продолжали путь.

Бывая в более приподнятом и романтичном настроении, хоть это очень мало отличалось от других ее забав, Анжела не уставала декламировать стихи на польском. Чего-нибудь из Тютчева или Ярослава Ивашкевича, своих шановных пиитических кумиров, разнохарактерных, но как-то совмещавшихся в ее душе.

Plejady to gwiazdozbiór już październikowy:

Wypƚywa nad horyzont ciemno i okrutnie

I patrzy na schylone, zadumane gƚowy,

Na poƚamane brzozy i pobite lutnie.

Przechodzi i o świcie drży nad moim domem,

Posyƚa promień cichy, ale przenikliwy,

I gƚosem mowi do mnie, i takim znajomym,

że może jest kto jeszcze na świecie szczęśliwy.

Художественного перевода этих строчек он не знал, поэтому воспринимал их, как и всё из той поэзии, которую она читала, насколько понимал язык и главным образом по вложенному в строфы смыслу. (Плеяды – вот созвездие, которое уж в октябре:  они встают над горизонтом смутно и жестоко, и смотрят вглубь задумчиво опущенных голов, на купы сломанных берез и искалеченные лютни.  Они являются и на заре дрожат над домом и посылают луч пронзительный и тихий и слово молвят мне, и голосом таким знакомым, как будто есть еще на свете кто-нибудь счастливый).