Граф Никита Панин - Зинаида Чиркова

Он и грустил, и порицал ее, и любил все равно, и никак не мог отогнать от себя светлый ее образ.

В пути пришлось ему остановиться. Курьер догнал его, вручил длинное послание-наставление от Бестужева, записку от Елизаветы и бриллиантовый ключ — Елизавета подарила его чином камергера…

Глава третья

Хоть и отослала Елизавета под давлением своих фаворитов Панина в Данию, а не раз потом жалела об этом. Она уже привыкла встречать в толпе разряженных приближенных доброе, спокойное, ясное лицо Никиты Ивановича, знала его бескорыстную и стойкую любовь, умела различить его искренность и правдивость, его взгляд, исполненный всегдашнего восторга и преданности. Его советы иногда повергали ее в изумление, но она твердо знала, что даже ради монаршего блеска не поступится Никита Иванович истиной, правдой и справедливостью. Вообще о семье Паниных нигде не слышала она худого слова, даже злоречивые придворные сплетники не могли найти в жизни всех Паниных пятен своекорыстия и злобы. Она вспоминала самую давнюю историю молодого, гордого Петра Панина, младшего брата Никиты, о котором ходили при дворе легенды. Петр Панин был тремя годами моложе Никиты и детство свое провел с братом в Пернове, куда отец их был назначен комендантом еще при Петре Великом. Но с воцарением Анны Иоанновны жил он постоянно в семье своей старшей сестры Александры Ивановны, выданной замуж за обер-шталмейстера князя Александра Борисовича Куракина. Однако это обстоятельство — близость ко двору, привычка к придворным интригам не помешала ему остаться честным, искренним и гордым. Четырнадцати лет поступил он на службу в лейб-гвардейский Измайловский полк, хотя отец и забрал его потом в отпуск… Отец же и ходатайствовал за сына о чине ему капрала. Молодому отпрыску знатного, хотя и небогатого семейства оказана была эта милость.

Петр вспыхнул и написал отцу сердитое и гордое письмо, в котором были и такие строки: «Этим производством в капралы отец ввергает его в стыд и презрение подчиненных его чину, что он звания своего меньше еще знает, нежели они, и что он будет их учеником, а не они будут его учениками».

Таковы были нравственные устои этого семейства, воспитанные самим отцом. Потом, правда, Петр Панин жестоко поплатился за свое письмо, о котором отец имел неосторожность рассказать кое-кому из близких. Самый незначительный проступок, совершенный им при исполнении караульной службы при дворце, послужил поводом для удаления гордого и правдивого юноши из гвардии в действующую армию под начальство сурового фельдмаршала Миниха. Ему не простили презрительного отношения к нравам двора.

Впрочем, искренность и правдивость всех Паниных вызывала уважение, хотя и не давала, да и не могла дать им ни чинов, ни званий, ни богатства. Все это получали в избытке лишь низкие льстецы, умевшие в нужное время сказать нужные слова, умевшие подбирать крохи с императорского блюда.

Все это знала Елизавета, и тем не менее обстоятельства и давление фаворитов вынудили ее отправить в почетную ссылку и Никиту Ивановича.

Елизавета скоро отмахнулась от страшившей ее мысли, что от своего двора она удаляет самых честных и правдивых. Она всегда плыла по течению, не предпринимая смелых, решительных шагов, подчиняясь обстоятельствам и наговорам со стороны самых близких ей людей, не умея различить в них того, что шло от их собственных интересов, а что от ее интересов, — следовательно, и всего государства. Она была бы честной и хорошей женой какого-нибудь герцога, чисто бы одевалась и вела небольшой дом, завела бы интрижку с кем-то из приближенных так, чтобы ни муж, ни окружающие и не подозревали об этом, но ей не суждено было выйти замуж, судьба словно нарочно ставила ей непреодолимые препятствия, которые она не смела да и не имела сил и желания обойти.

Единственный раз, когда она попыталась воспользоваться поддержкой иностранных держав для восшествия на престол, опять-таки натолкнул ее на непреодолимые препятствия и заставил плыть по течению, отдав все на волю Бога…

Во время царствования Анны Иоанновны и регентства Бирона Елизавета опускалась все ниже и ниже. У себя в Александровской слободе она плясала вместе с дворовыми девками и ничуть не отличалась от них, разве что носила чуть более дорогие платьица из простенькой белой тафты, подбитые черным гризетом. Потом она объясняла это тем, что не желала входить в долги, чтобы не погубить своей души. Она и тогда твердо верила, что если бы умерла в то время, то ее долги никто не заплатил бы и душа ее пошла бы в ад, а этого она не хотела. Но долги она тем не менее делала, потому что вся ее семейка — литовские крестьяне — трое детей, две тетки, хоть и получившие от Екатерины и Петра Великого громкие титулы, но ничего за душой не имевшие и вечно презираемые знатью столицы и самой Анной Иоанновной, — доставляла ей немало хлопот и вводила в большие расходы. Она воспитывала за собственный счет двух дочерей Карла Скавронского, старшего брата Екатерины Первой, и старалась выдать их замуж достойно и прилично.

Анна Иоанновна заставила ее переехать в столицу, чтобы всегда приглядывать за этой легкомысленной и непочтительной цесаревной, установить за ней негласный, а иногда и явный надзор. И Елизавета жила в почти бедном доме на самой окраине, среди навозных набережных и куч мусора за забором из гнилых покосившихся досок. Но, как ни странно, природная веселость и доброта никогда не изменяли Елизавете, и она старалась привлекать в свой бедный дом хоть какое-нибудь общество. А рядом с ее домом располагались казармы, и потому солдаты стали бывать у принцессы, гордясь тем, что она крестила их детей, раздавала им орехи, пряники, а иногда и деньги. Она всегда была щедра не в пример скуповатой и угрюмой Анне Иоанновне, и солдаты души не чаяли в простой, веселой и добродушной цесаревне.

— В тебе течет кровь Петра Великого, — не уставали они говорить ей, и Елизавета одаривала их улыбками и пламенными взглядами.

Впрочем, на торжественных приемах при дворе, куда показывалась она чрезвычайно редко, ей удавалось напускать на себя траурный и протестующий вид, словно бы говоря, что уж она-то имеет больше всего прав на императорский трон.

И двор был к ней неумолим. Едва надзиратели подслушали непочтительное слово о Бироне, высказанное горничной Елизаветы, как тотчас бедную девушку заключили в тюрьму, а цесаревне пригрозили постригом в монастырь. Елизавета не желала идти в монастырь, ни одного кусочка ее тела не было подготовлено для аскетической жизни.

Серое, бесцветное существование ее прерывалось лишь громкими скандальными связями — теперь ей нечего было страшиться утерять невинность, потому что алтарь для нее был заказан. Она приблизила к себе Алексея Разумовского, сделав его камердинером просто потому, что он был красивым мужчиной и неутомимым любовником, к ней прибились Шуваловы, Александр и Иван, ничтожные, мелкие люди, но в ее свите был также и Михаил Воронцов, не принятый при дворе, поскольку был женат на Скавронской, сдержанный и осторожный человек.

И не было в ее свите людей, способных пробудить в цесаревне честолюбие, помочь ей осознать роль, которую она могла бы играть, и добиться возможностей ее отстаивать. Никто не смог вовремя указать ей ее путь, а сама она была в то время слишком нерешительной и робкой…

Именно в это скудное и бедное для Елизаветы время и был представлен ее двору Никита Панин. Она сразу выделила его в толпе окружавших ее ничтожеств. Высокий, спокойный и неторопливый, с густой волной вьющихся светло-русых волос, с ясным и открытым взглядом серых глаз, он сразу привлек ее внимание. Было ей тогда двадцать восемь, ему — девятнадцать. Елизавета сразу поняла, что с одного взгляда завоевала это чистое, непосредственное сердце — уж она-то знала толк в любви. Цесаревна видела восторг и любование юноши. Но другие привязанности, другие слова отвлекли ее, а еще она подумала: как он молод, совсем мальчишка. Первая любовь, первые восторги и воздыхания проходят быстро, а рядом был красавец Алексей Разумовский со своей густой черной бородой и особым южным складом лица и фигуры, и она со вздохом отодвинула Панина в тень.

Еще раз столкнулась цесаревна с его преданным влюбленным взглядом во время самого переворота, когда молодой человек вместе с толпой гренадеров сопровождал ее в Зимний дворец, к славе и трону…

Весь сорок первый год прошел для Елизаветы в волнении и беспокойстве. Хоть и смутно и не отдавая себе отчета, она словно бы ощущала приближение грозы и не знала еще, чем кончится она для нее — плахой, топором или в лучшем случае монастырем и аскетической унылой жизнью. Даже плаха и топор не страшили ее более, чем монашеское платье. Но она как будто кожей ощущала нетерпение и раздражение народа, стоявшего далеко от трона, но с презрением и отвращением относящегося к произволу и анархии, царившим в русском государстве после знаменитого указа Петра о престолонаследии. Сначала лифляндка Екатерина, потом немка по браку Анна Иоанновна, потом уж вовсе несообразное — немец Бирон стал правителем и регентом. Настоящее нашествие иностранцев началось на Россию. Петр прорубил окно в Европу, но оно оказалось не для выхода русских на просторы Европы, а для входа иностранцев. Кому только не лень ехали и летели на Русь — целая армия каких-то немецких принцев и принцесс, неведомых и ненавидимых, солдат и авантюристов, двинувшихся из Европы во все концы России и жаждавших почестей, чинов, богатств. Должности, доходные места, все, что только могло утолить их аппетиты, было отдано им на разграбление. Редко попадались среди этого нашествия саранчи люди, действительно достойные занять место в истории России. Единственной надеждой был младенец-император Иоанн, но он был нескольких месяцев от роду, и мать его Анна Леопольдовна, носившая полунемецкое имя и принявшая православие в России, стала последней каплей, упавшей в Переполненную чашу терпения.