Граф Никита Панин - Зинаида Чиркова

Он не бросил на поднос свои подношения, а осторожно надел крестик на шейку младшей — шестилетней Маши, а брошь сам приколол к белому платью Ани.

Подарки так и засверкали на чистых белых платьицах девочек.

— Умеешь ты, Никита Иванович, делать подарки, — одобрительно сказала Елизавета.

— Я выточил их сам, — с гордостью отозвался Никита Иванович.

— Ты как мой отец, — с грустью покачала головой Елизавета, — он тоже многое умел, а уж из дерева такие вытачивал сюрпризы…

— Русский человек талантлив, умеет и знает много…

— А вот посмотрим, умеешь ли ты, как француз, танцевать, — весело запротестовала Елизавета, — первый танец за тобой…

Загремела музыка, Никита Иванович взял под руку императрицу и вывел ее на середину залы. Высокая, легкая пара понеслась по кругу. Никита Иванович держал руку Елизаветы и не уставал поражаться ее легкости и изяществу в танце. Быстрая, неутомимая, она кружилась и грациозно выделывала все па танца, и никто бы не сказал, что этой женщине уже тридцать восемь, что тяжелая одежда тянет ее книзу, что ноги ее уже устали от тесных облегающих башмачков на высоких каблуках. Ни малейшего признака усталости, одышки — танцы были ее любимым развлечением.

— Что ж, Никита Иванович, редко ходишь на балы? — в перерыве между двумя па спросила императрица. — Прекрасно танцуешь, не скажешь, что неповоротлив, как русский медведь…

— Боюсь ослепнуть от блеска бриллиантов, — смеясь, ответил Никита Иванович.

— А вот подарю тебе бриллиантовый камергерский ключ, небось сам ослепишь кого угодно.

— За что, матушка? — изумился Никита Иванович.

— За службу Отечеству, — посерьезнела Елизавета, — али мало сделал?

Она не хотела ему напоминать, что своими советами и делами он уже успел послужить России, но его скромность понравилась ей.

— А хороши мои звездочки? — кинула она глазами на девочек Вейделей, все еще стоявших в стороне и осыпанных подарками.

Никита Иванович посмотрел ей прямо в глаза. И Елизавета поразилась — такой восторг, такая любовь, такое восхищение читались в его глазах, такого взгляда не видывала она ни у одного из своих бесчисленных обожателей. И ей припомнился этот же взгляд, с которым она столкнулась тогда, зимой сорок первого года, когда шла арестовывать Анну Леопольдовну[3] и младенца-императора, когда на руках гренадеров ворвалась она в Зимний и подняла с постели правительницу…

Это был тот же взгляд.

— Когда сияет солнце, — ответил Никита Иванович, — звездочки незаметны.

Голос его был тих и вздрагивал. Впервые осмелился он так заговорить о своей любви. А ведь была же та ночь!

— Хочу поговорить с тобой, — перевела разговор Елизавета, — завтра поутру приходи ко мне в опочивальню…

Она сказала это так, что Никиту Ивановича обдало всего жаром и восторгом. Неужели она поняла, что он любит ее еще с тех самых пор, когда на руках нес во дворец в ту морозную ноябрьскую ночь, что с тех пор не позволял никакому взгляду проникнуть в его сердце, что шутя и напрочь отвергал всех невест, которых навязывали ему родные и друзья.

— Смотри, ждать буду, — со смехом напутствовала Елизавета и унеслась в танце с другим кавалером.

Никита Иванович остался стоять потрясенный и остолбеневший. Нет, он не хотел быть очередным фаворитом, но эта женщина с полными округлыми руками и лебединой шеей ослепительно белого цвета и этими сверкающими голубыми глазами кружила ему голову, едва он думал о ней. А думал он о ней постоянно.

Он и не заметил, что слова Елизаветы подслушали танцевавшие рядом, что они уже пронеслись по зале и что все уже говорят о новом фаворите, хотя и знают, что императрица давно и уважительно относится к Панину. И не заметил, как юный юркий и ловкий Иван Шувалов метнулся к двоюродному брату Александру, тучному старику с дергающейся щекой и постоянно подмаргивающим глазом, как горячо зашептал ему что-то обиженно и плаксиво. Словом, ничего этого не знал и не заметил Панин. Он был ослеплен, он не видел ничего, кроме красавицы Елизаветы…

Едва только Елизавета удалилась, все придворные тут же забыли о девочках, и они остались одни, очарованные блеском первого придворного бала и подношений, лежащих горой на огромном подносе.

Слуги проводили их в отведенную детям комнату, по пути похватав многое из подарков, и девочки разбирали остатки с гордостью и уже зарождающимся интересом к богатству и сиянию драгоценностей.

Никита Иванович не остался на поздний обед. Он знал, что Елизаветы на нем не будет, она обычно ужинала вместе с небольшим кружком самых близких людей в своих комнатах, небольших и довольно темных, а видеть, как жрут и пьют все эти разряженные люди, у него не было ни сил, ни желания. Он рано уехал и улегся, мечтая о предстоящей встрече с той, которую боготворил. Он знал о ней все или почти все, но слухи и сплетни не играли для него никакой роли. Он знал о ее дурной славе еще в пору жизни в Александровской слободе, знал о химерическом браке с Алексеем Разумовским, камердинером и певцом, знал о связи с юным и подлым Иваном Шуваловым, знал все о неудачных сватовствах и неутомимом кокетстве. И все прощал ей. Она была для него богиней, солнцем, и пусть на солнце есть пятна, их не видно из-за ярчайшего сияния. Он не думал, что связь с царицей принесет ему богатства, поместья и крепостных. Ему не нужно было ничего, лишь бы быть вместе с ней, смотреть на нее, любоваться ее полными округлыми руками, полукружиями ослепительно-нежных грудей, видеть ее чудесное гладкое тело, гладить ее нежную бархатную кожу. Он весь измучился, болея этой любовью, Елизавета неотступно стояла в его глазах…

Может быть, еще и потому, ослепленный любовью, не заметил он на этом веселом и блестящем балу, как тихонько подошел Александр Иванович Шувалов к канцлеру Бестужеву, как что-то резко и требовательно говорил, грозил, обещал. И не знал о разговоре, который состоялся в кружке близких к Елизавете людей. Бестужев как бы невзначай заикнулся о том, что место посланника в Дании пустует уже давно, а он получил сведения, что непременно там нужно русское присутствие, да не просто присутствие, а человека молодого, умного, образованного, способного понравиться датскому двору, чтобы не возникли осложнения из-за Шлезвига, давней и завистливой мечты Петра, наследника русского престола. Елизавету все эти волнения никак не тревожили, но она лениво процедила:

— Что ж, нет, что ли, русского, да такого, как надо?

И опять Бестужев рассыпался в похвалах будущему посланнику, расписывая, каким должен быть, а такого найти сложно, и потому — быть еще и войне.

Императрица прервала нетерпеливо:

— Да говори, кто надобен?

— Вот если бы Панина Никиту… — Бестужев прищурился и, не давая императрице опомниться, опять рассыпался в похвалах:

— Вот и Иван Иванович скажет, что всем взял — и хорош собой, и спокоен, и степенен, и слова лишнего не обмолвит…

И юркий Иван Шувалов подхватил:

— Не люблю я его, да что сказать, всем хорош, всем взял…

Елизавета вспомнила взгляд Панина, его любовь и трепещущую покорность, но юное личико Ивана сияло перед ней, и взгляд Панина потускнел. Да и что такое взгляд?

— Срочно, матушка, назавтра уж и в дороге быть, дела такие, что медлить — поражению подобно…

Она поглядела на того и другого, поглядела на нарочито невозмутимое лицо старшего Шувалова, погрозила им пальцем и сказала лукаво:

— Поняла я, поняла, да уж пусть будет по-вашему…

Поняла императрица всю тонкость интриги, но сил и желания бороться с любимцами у нее не было — слишком много натанцевалась в этот вечер, и поневоле согласилась с креатурой[4] Бестужева.

Еще не рассвело, а уж посланец застучал в двери квартиры Панина, выдал ему бумаги и деньги, распорядился запрягать, быстро собравшись.

Панин был изумлен, встревожен, хотел доложить о себе императрице, но она не приняла его, ограничившись указанием: пусть поспешает в Данию…

Тем же утром он выехал в путь, едва собрав все необходимое в спешке и смятении, досадуя и страдая. И понял, как ловко провели его Шуваловы, поогорчался из-за предательства своего старого друга и покровителя Бестужева и с тяжелым сердцем лежал на теплых перинах огромного тарантаса, выделенного из царских конюшен с шестеркой превосходных лошадей, и, ничего не видя, думал горькую думу и все вспоминал о том, что назначила она ему свидание в царской опочивальне, а отправила за тридевять земель.

И впервые усомнился в ее искренности и преданности верных людей. Впрочем, чего он ждал? Два-три любезных слова, два-три огненных взгляда — что все это значило в ее жизни, полной таких приключений, которые и не снились ему, простому юнкеру, прослужившему от капрала до камер-юнкера, вознесшего на своих плечах дочь чухонской прачки к вершинам трона. Он обозлился и стал с упоением вспоминать, какими неудачными были все устремления Екатерины Первой, матери Елизаветы, выдать дочку замуж…