Граф Никита Панин - Зинаида Чиркова

По сторонам унылой скучной дороги тянулось и тянулось беспредельное унылое поле, редкие хатенки с покосившимися крышами жались под облетевшие голые деревья, ярко зеленели лишь озимые посевы да кое-где среди голых сучков еще краснели неубранные яблоки.

На облучке рядом с хмурым лохматым возницей дрожал в стареньком зипунишке денщик и камердинер Родиона Кондратьевича Васька, а позади девочек, примостившись на каком-то ящике с посудой, покачивалась в такт дребезжанию и ухабам дороги кормилица девочек и главная советчица Анастасии Богдановны, единственная дворовая девка Вейделей Палашка.

Старый разбитый возок подпрыгивал и вздрагивал на каждом ухабе и каждой колдобине, но все-таки катил себе и катил по грязной подмерзшей дороге, избитой колесами карет и тарантасов, рыдванов и возков, спешивших к армии, обутками русских солдат, сменяющих уставших, тянулись изредка обозы с продовольствием да сторонились небольшие группы солдат, едва вытаскивающих ноги из липкой черноземной меси и глины.

Анастасия Богдановна изредка взглядывала в тусклое промерзшее оконце, и затопившая ее тоска растворялась в думах о бытовых неурядицах и заботах. Слезы умиления накатывались на глаза, когда она вспоминала, как старательно собирали ее с детьми в путь, как совали последние мелкие монеты, и рука ее все тянулась к пазухе, где согревал душу битком набитый кошель. Будет хоть на первое время в столице, будет на что нанять квартиру, а там, дай Бог, поможет кто…

Замелькали по сторонам вязкой дороги глинобитные домишки, вросшие в землю, угрюмо прикрытые камышовыми крышами, показались первые тесовые дома с чешуйчатыми крышами и слюдяными окошками, слепо глядящие в серое унылое небо и на мостовую, кое-где выложенную бревнами и даже досками над большими замшелыми лужами. Колеса возка застучали по бревенчатой мостовой, открылся и закрылся полосатый шлагбаум на въезде в город, и вот уже выросло перед глазами Анастасии Богдановны белесое здание собора со сверкающими даже в пасмури дня куполами, погост с ухоженными могилами, каменными памятниками и деревянными крестами. Наконец, возок, подпрыгнув в последний раз, остановился перед съезжей избой, сложенной из цельных бревен и украшенной высоким крыльцом с резными перилами.

Едва волоча ноги, затекшие от долгого сидения в промерзшем возке, Анастасия Богдановна вылезла из сумрака. Палашка вытащила девочек, а Василий принялся стаскивать корзину с провизией и посудой.

Анастасия Богдановна с трудом поднялась на крыльцо, переговорила с хозяином, показав нужные бумаги, и, пока Палашка раздевала девочек, уселась на некрашеную, но выскобленную до блеска деревянную лавку, идущую вдоль всех стен избы. В углу топилась печь, искры с треском вылетали из ее разверстого жерла, синее пламя облизывало сырые поленья, и у баронессы отлегло от сердца. Они были в тепле, они поедят и поспят в настоящей постели, пусть даже с хищными клопами — есть крыша над головой, есть кров, да еще и с теплой печкой, с которой свесились три светлые русые головенки. Раз есть дети, значит, все будет хорошо.

Жарко топилась печь, девочки развеселились и скакали по лавкам, Палашка хлопотала с самоваром, а Анастасия Богдановна тайком положила руку на заветное место, где лежал туго набитый кошель. Тут было все ее богатство — последние деньги за восемь месяцев службы Родина Кондратьевича, да еще и первые, полученные за пенсион. «Ничего, — сонно и вяло думалось ей, — как-нибудь проживем. Пойду по начальству — пожалеют бедную вдову генерала». Туго набитый кошель вселял бодрость, уверенность, туманное будущее представало уже не таким мрачным…

Теплый бочок печки насквозь прогревал ее старую ватную кацавейку, сохли разбитые башмаки, и она улыбалась сквозь полуприкрытые веки, наблюдая за веселой возней девчонок. Дети всегда остаются детьми, хоть бы что им и горе, и мрачность убогой обстановки — они умеют не замечать унылости и скуки, умеют отвлечься от черных дум…

В избу вошел Василий, бросил на лавку мокрые рукавицы, о чем-то зашептался с хозяином. Анастасия Богдановна сонно приоткрыла глаза, едва слышно спросила:

— Где это мы?

— Ахтырка, матушка, — негромким шепотом ответил Василий и жалостно поглядел на баронессу. Видел, как сонно смежаются ее веки, как нет сил раздеться и сесть за самовар.

— Харьковская губерния, — еще тише сказал он.

— Какая даль, — пробормотала Анастасия Богдановна.

— Да уж, — уважительно встрял хозяин и покачал кудлатой головой, — до столицы с месяц езды будет.

«Прости, Господи, мои прегрешения», — шепнула про себя Анастасия Богдановна.

Месяц езды по разбитым зимним дорогам, возок, прикрытый рогожей… И словно бы провалилась. Так и сидела у теплого бока печки, уютно прижавшись к ней, ощущая, как тепло растекается по всему телу и наполняет его истомой и усталостью.

Голубоватый свет заполнил все пространство съезжей избы. Исчезли бревенчатые обшарпанные стены с оборванными лубочными картинками на стенах, не стало видно оттертых голиком лавок и длинного стола с желтой выскобленной столешницей. Свет разливался и разливался, и от него было Анастасии Богдановне и жутко, и благодатно. Она уже хотела было встать, посмотреть, откуда льется такой неземной свет, но руки и ноги словно сковало, и только глаза трепетно поднялись к небу. Небо было глубокое, чистое, голубое, как и этот сияющий в избе свет.

И посреди сияния увидела баронесса еще не старую женщину в красной кофте и зеленой юбке, в стоптанных башмаках и простом платочке на голове.

Ужас и благоговение охватили вдову, сердце ее сжалось.

— Что ж не пошла в церковь прежде всего, — послышался ровный, спокойный и такой глубокий голос, что казалось, он пронизывает насквозь все тело. — Пойди-ка к Покровской Божьей Матери, да поставь свечку…

— Кто ты? — едва шевеля губами, сквозь ужас и благоговение прошептала Анастасия Богдановна.

— Из простых я, вдовая, как и ты, а кличут Ксенией Блаженной…

И разом исчезло все: и сияние, голубоватое и сверкающее, и простая женщина в скромном платочке на голове, и чистое голубое небо, такое яркое, что глазам становилось больно.

Анастасия Богдановна вскинулась, обвела взглядом избу. Все было на месте — и лавки, кое-где прикрытые рядном, и длинный стол, отмытый дожелта, и яркое пламя в печи, и Палашка, раздувающая самовар. Даже рукавицы Васьки все еще лежали на лавке, отблескивая морозными капельками. Девчонки возились в углу, пересмеиваясь и перешептываясь, — ничто их не брало.

— Господи милостивый, — дрожащей рукой перекрестилась баронесса, — неужто мне видение было?

— Ночевать где будете, матушка? — тихонько спросил Василий, увидев, что вдова открыла глаза. — Ай в дом почище попроситься, все ж с детьми?

— Погоди, Василий, — отмахнулась Анастасия Богдановна, — спроси-ка хозяина, есть ли тут Покровская церковь?

Оказалось, есть, да не просто церковь, а большой Покровский собор.

— Перегодите тут маленько, — встала вдова, — а я в собор схожу…

Неказистые деревянные домишки, крытые то тесом, то камышовой плетенкой, сменились домами побогаче, кое-где попадались и каменные, забранные тесовыми заборами. Кабаки и лавки широко распахнули двери, невзирая на холод, оттуда тянуло кислым запахом вчерашних щей, капусты и смрадным ароматом спиртного. Деревянные тротуары перемежались большими лужами, утыканными кирпичом и досочками так, чтобы было где поставить ногу, грязная, вся в колдобинах, дорога извивалась между домами, поставленными без всякого плана и только ближе к собору выстроившимися в ровный порядок.

Собор высился над кучей хмурых домов, блестя яркими куполами, свежей побелкой стен и резными широко распахнутыми дверями.

Анастасия Богдановна робко вошла в небольшое пространство церкви, заполненное народом, тихим пением и бесчисленными огоньками горящих свечей. У самой двери примостился седенький старичок с кучей свечек и образков, шейных гайтанов и иконок. Баронесса купила большую свечу и стала тихонько пробираться мимо коленопреклоненных безмолвных фигур… Тихое пение хора сопровождало ее медленные движения, старичок-священник в золотой ризе возглашал молитвенные призывы и молящиеся тихо вздыхали и повторяли многократное «Господи, помилуй» вслед за священником.

Анастасия Богдановна никогда не была особенно набожной, ходила в церковь, когда придется, и теперь с изумлением видела отрешенные и сосредоточенные лица, словно бы погруженные в себя и устремленные к огромной иконе Богоматери, стоящей особняком на простой дубовой подставке. Осторожно прошла вдова к иконе, зажгла свечку и укрепила ее в большом серебряном подсвечнике.

Служба шла своим чередом, а баронесса, вся погруженная в свое недавнее видение, все еще стояла перед иконой, видя и не видя лика Богоматери, держащей на руках ребенка — Сына своего.