Нерон - Д. Коштолани

Сенека редко присоединялся к Зодику и Фаннию. Он сознавал постыдность их нелепых выходок, но не осмеливался высказаться. На лето он отправился в Байю, чтобы полечиться теплыми источниками.

Стальные, проницательные глаза учителя не останавливались больше на произведениях Нерона, чтобы открывать в них «несуществующие» ошибки. Император облегченно вздохнул, словно освобожденный от угнетающей опеки, и вновь обрел уверенность в себе. Он носил на груди амулет из кожи змеи, чуть ли не задушившей его во время сна, когда он был еще ребенком. Глядя на этот амулет, он вновь чувствовал себя избранником, которого во всем ждет удача.

Он парил в небесах, смеясь над прежними заботами и сомнениями; писал он больше, чем когда-либо.

В Сенеке он теперь видел лишь желчного, чванного старика, докучавшего всем своими моральными эпистолами; ханжу, выступающего в роли ментора молодежи.

В жизни Сенека представлялся Нерону скучным болтуном и трусом. Императору казалось, что его учитель не обладает искрой настоящего поэта, не мудрствующего, а дерзновенно подымающего свой голос со всей неудержимостью и страстностью безумия.

Зодик и Фанний разделяли мнение императора. В их глазах Сенека был лишь говоруном, пересыпавшим свои надуманные драмы блестками риторики, не вкладывая в них духовного содержания. Каким смешным казалось теперь Нерону его недавнее подчинение этому ревнивцу!

— Права только молодость, а не застывшая старость! — провозгласил торжествующим голосом император на пирушке молодежи.

— Я вам верю, друзья, — обратился он к юношам, распивавшим в его саду ледяные напитки.

Почти все они были стихотворцами, усердными писаками с темным прошлым. Пользуясь отсутствием Сенеки, непризнанные поэты наводнили двор Нерона.

Император был о них не особенно высокого мнения. Он даже не знал их произведений, они его не интересовали. Но он находил во многих из этих юношей художественное чутье и развитое чувство критики.

Поставляли стихотворцев Зодик и Фанний по заказу, в любом количестве, целыми десятками. Оба «поэта» чувствовали себя во дворце как дома, прочно в нем обосновались и были заправилами в лагере молодежи. День и ночь они обхаживали императора. Зодик начал умываться и причесываться, а на ремнях его сандалий появились серебряные пряжки. Фанний щеголял в тогах Нерона.

— Я вам верю, — повторял император, — тебе, Зодик, плакавшему, когда я читал свою оду Аполлону, и тебе, дорогой друг Фанний, упавшему в обморок после моих стихов.

Все они поносили старость и прославляли молодость.

В конце лета верховный жрец принес Капитолийскому Юпитеру драгоценную жертву: элегию Нерона на смерть Агамемнона, вырезанную на золотой доске, и первую бороду императора, поднесенную высочайшему божеству в усыпанном жемчугом футляре.

X. Три поэта

Сенека только осенью вернулся в город. Он уже несколько дней находился в Риме, но все еще не получил приглашения от императора. Он недоумевал; выжидал, досадовал, сокрушался. Однако он использовал свободное время и закончил свою драму о Тиесте.

Намереваясь продолжать лечение, он рано утром отправился в бани. Он опирался на палку, ибо острая боль временами пронизывала его тело.

Сенека прошел через Аргилетум, площадь, пестревшую прилавками, на которых были выставлены литературные новинки. Затем направился к Форуму.

Подчиненные и домочадцы обступили дворцы патрициев, дожидаясь открытия дверей, чтобы приветствовать хозяина.

Стояло великолепное утро. Солнечные лучи сплетали над вечно-прекрасной статуей Алкивиада венец цвета палевых роз и облекали в златотканый плащ величественное мраморное тело Марсия. Площадь постепенно оживлялась.

Все еще проходили потрепанные ночные бродяги, то в одиночку, то группами. Временами какой-нибудь пьяный останавливался около стены; его рвало.

У солнечных часов, на обычном месте, расположились подпольные адвокаты, порывисто жестикулировавшие, вечно-настороженные и что-то вынюхивающие.

Появились зеваки и праздношатающиеся люди неопределенных занятий, пропадавшие до глубокой ночи на Форуме.

Собрались и характерные для этой площади маклаки, посредники, ростовщики и бакалейщики, которые, еще позевывая, открывали свои лавки. Перед статуей волчицы уличный мальчишка продавал спички. Менялы и торговцы запрещенными товарами, дородные римляне и тщедушные иудеи усаживались на каменных скамьях под аркой и вели между собой громкую беседу.

В воздухе гудел привычный шум. Благоухания и дурные запахи перемешивались. Аромат яблок и смоквы сливался со специфической атмосферой рыбного рынка и слегка-приторными духами парфюмерных прилавков.

Забыв свои думы, Сенека вслушивался в окружающий гам, впитывал в себя разнородные запахи и в это благодатное утро, полное и грусти, и радости, залюбовался бренной красотой жизни.

Но когда из бань донесся колокол, возвещавший об открытии ворот, Сенека ускорил шаг.

Однако у храма Кастора он словно прирос к земле. Он случайно бросил взгляд на стену. Среди каракуль, нацарапанных на всех зданиях Рима, между бронзовой доской с новыми правительственными постановлениями, непристойными надписями и рисунками, и объявлениями о сдаче помещений кто-то нанес красным мелом двустишие:

«Тише: слышишь, Нерон? Хохочут в небе все боги,Стих твой их рассмешил, детски-пустой стихоплет!»

На лице Сенеки появилась смущенная улыбка. Затем оно приняло озабоченное выражение, и философ сокрушенно покачал головой.

— Неужели так далеко зашло?

Он три месяца отсутствовал, ни с кем не встречался и не представлял себе, что могло за это время случиться?

Очевидно, и другие узнали об увлечении императора? Откуда это стало известным? Он ничего не понимал.

Сенеке казалось, что народ любит Нерона. Император ведь снизил налоги, заботился о народных зрелищах и назначил обнищавшим патрициям пожизненные пособия.

На Форуме передавалось из уст в уста, что Нерон не хотел подписать смертного приговора двум разбойникам, а когда был к этому вынужден — тяжело вздохнул и пожалел, что умеет писать. Нигде не было слышно о недовольных. Немногие республикански-настроенные семьи, в которых еще были живы традиции прежних вольных времен, либо покорялись, либо уединялись в своих отдаленных поместьях.

Сенека не мог прийти в себя от удивления. Он заторопился, чтобы поскорей встретить людей и побеседовать с друзьями.

Миновав в воротах бань привратника в персиковом одеянии, он прошел в гардеробную, где снял тогу.

Мальчик-негр подал ему ежедневную официальную газету «Acta diurna». Сенека с любопытством набросился на нее. В ней сообщалось, что сего дня императрица Агриппина примет четырех сенаторов. Далее шел отчет о заседании сената. Было много брачных и еще больше бракоразводных объявлений. За ними следовала заметка о драке двух кутил из-за какой-то гетеры, затем театральная сплетня о Парисе и, наконец, длинная статья о знаменитом поэте Зодике. О Нероне — ни слова. Сенека уронил газету.

Кругом стоял невообразимый шум. Собралось около трех тысяч посетителей. Краны были отвернуты; журчали струи воды; купавшиеся плескались в ваннах; в трубах гудел сжатый пар. Наверху зазвучали флейты. Заиграл специальный оркестр бань. Начался утренний концерт.

По узким проходам, разветвлявшимся во всех направлениях, сновали слуги, то неся одежду посетителей, то подавая в столовую кубки или дымящиеся блюда. На кухне уже был разведен огонь; повара были заняты стряпней.

— Не прикажешь ли чего-нибудь? — спросил слуга, проводя Сенеку в раздевальню.

— Нет, — рассеянно проронил философ.

Вблизи кондитер предлагал пирожные.

Сенека разоблачился и, раздетый, опираясь на палку, подошел к бассейнам. — Он искал своего племянника, поэта Лукана, обычно в это время купавшегося, или друзей, от которых мог бы получить ответ на волновавшие его вопросы.

Первый зал не был крыт; его куполом служил утренний небосвод. Здесь находился холодный бассейн, в изумрудной воде которого лучшие пловцы упражнялись перед состязанием. Они скользили под водой, не закрывая глаз, и лишь на мгновение подымали над зыбью кудрявые головы, чтобы набрать воздух в могучие легкие.

Когда они выпрыгивали из воды и садились на край бассейна, капли покрывали их, словно жемчужины, а по щекам как-будто катились слезы. Зачарованный философ долго не сводил с них глаз. Не найдя среди них друзей, которых он разыскивал, он прошел через полукруглый зал в отделение теплых ванн. Здесь немощные подставляли ослабевшие члены ласке согретых струй.

Рядом, на каменных скамьях, кастрированные рабы растирали мохнатыми полотенцами лоснившиеся от целебных масел тела. Лукан, очевидно, и отсюда уже ушел.