Нерон - Д. Коштолани

Следуя смутному побуждению — он стал писать. В стройной гармонии выливались великолепно звучавшие греческие гекзаметры. Но у Нерона зарождалось недоверие к собственному стиху; он вникал, испытывал, исправлял; был мрачен, как убийца, готовящийся к решительному и роковому преступлению.

Нерон писал о царе Агамемноне, убитом собственной супругой Клитемнестрой.

И об Оресте, оплакивающем отца, доблестного вождя и богоподобного героя, бледное, окровавленное лицо которого, с печальной улыбкой на устах, словно смотрит на осиротевшего сына.

То, что прежде Нерон улавливал как бы сквозь туман — ныне осветилось; покрывало, навевавшее предчувствие, но скрывавшее тайну, приподнялось… Покорно, один за другим, падали дымчатые покровы и пробивались образы, пронизанные ярким светом, явственно долетали их голоса…

Нерон стал проясняться… Жуткое — его блаженно волновало, страшное — ввергало ею в упоительное оцепенение и восторг С каждым мгновением росла его уверенность в себе. Он чувствовал себя властелином слова. Нужно было лишь писать — неустанно писать… Вдруг он остановился… Он увидел перед собой свое законченное произведение. Отбросив палочку, которой он писал, и взяв другую, он запечатлел еще несколько слов. Затем он стал резвиться от радости, как ребенок; скакал, размахивая руками, не знал, как излить свой восторг.

В комнату врывался ослепительный свет.

Оставалось только отделать стихи. Нерон и с этим быстро справился. Указывая на восковые дощечки, он крикнул во все горло: — Кончено! Кончено! Кончено!

Ему подали колесницу. Он был исполнен непередаваемого блаженства и спокойствия, невыразимой гордости. Он мчался по городу; под ним словно бежала земля, над ним — небо, по сторонам — дома; все пришло в движение, все ожило; возница погонял лошадей, чтобы они еще быстрее летели к той новой, неведомой и необъятной жизни, которая отныне приобрела для Нерона великий смысл. В то время как струя воздуха резала его посвежевшее лицо, а золотистые кудри на ветру развевались, грудь его бурно вздымалась: в нем кипела молодость, и перед ним открывалось безграничное будущее, заключавшее в себе все возможности.

Возвратившись домой, Нерон занялся делами. Он принял Бурра и нескольких патрициев. В тот же день он распорядился, чтобы солдатам к обеду дали вино.

VI. Первый шаг

Радость Нерона постепенно принимала определенный облик. Она перевоплотилась; теперь он мог ее созерцать и оценивать.

Насытившись собственным восторгом и не находя в самом себе новых откровений, он испытывал потребность сообщить свою радость другому человеку. Он послал за Сенекой.

Мудрец вошел, охваченный неприятным воспоминанием их последнего спора.

— Император! — произнес он, торжественно приветствуя Нерона.

Нерон запротестовал.

— Не называй меня так. Ты меня этим только смутишь. Не ты ли воспитал меня? Тебе обязан я всем самом ценным!

— Ты милостив!

— Называй меня сыном, ибо ты мне отец.

Император подошел к нему и смиренно, с сыновьим благоговеньем, поцеловал его.

Сенека охотно продолжил бы их философскую беседу, но Нерон ласково его прервал.

— Расскажи мне, что ты теперь пишешь, — попросил он.

— Я заканчиваю третий акт «Тиеста».

— Как он тебе удается?

— Кажется недурно.

— Я хотел бы его послушать!

— Разве это тебя так интересует? — с удивлением (.просил Сенека, ибо император никогда раньше не выражал подобного желания.

— Да! Очень.

Сенека для вида стал скромно отказываться, но затем все-таки прочитал весь акт.

С первой же сцены — Нерон начал скучать. Он не мог сосредоточиться на этих стихах, проникнуться их в строением, почувствовать их изысканность и пафос.

Он искоса поглядывал на рукопись, с нетерпением ожидая ее конца. Но Сенека читал долго. Тем временем император, поглощенный своими думами, закрыл глаза и про себя повторял собственную элегию. Когда наконец чтение драмы закончилось, он встал.

С притворным, преувеличенным энтузиазмом он обнял учителя.

— Великое произведение! — воскликнул он, — такого ты до сих пор еще не создал. Оно — совершенство.

Сенека продолжал оставаться под чарами собственных упоительных слов. Чтение его утомило; он вытер лоб и стал рассеянно искать чего-то глазами, словно только что проснулся. С трудом подобрал он вежливые обыденные слова, чтобы поблагодарить императора.

Нерон нетерпеливо расхаживал взад и вперед. Прислушиваясь к трепету своего сердца, он, наконец, сказал:

— И я кое-что написал. Элегию…

Сенека не сразу понял.

— Ты? — переспросил он.

— Да, — заговорил Нерон робко и взволнованно. — Я попытался… Об Агамемноне…

— Трудная тема! — Ответственная задача! Если бы, быть может… но я даже не смею тебя об этом просить… я подумал только, что если бы ты мне ее прочел…

— Тебе бы это наскучило!

Сенека театральным жестом изобразил протест.

— Нет! — проговорил император, — я не могу тебе ее прочесть. Она длинная, очень длинная. Впрочем, я согласен, но при одном условии: обещай прервать меня, как только тебе наскучит!..

И Нерон тут же начал декламировать свою элегию на смерть Агамемнона.

— Понравилось? — порывисто спросил он, едва успев кончить.

— Чрезвычайно!

— Будь откровенен!

— Я откровенен, — ответил Сенека, нарочито взволнованным голосом. — Особенно хорошо начало!

— И у меня такое же чувство… Да, начало! Оно мне удалось! А конец?

— Тоже прекрасен! Какое великолепное сравнение: — «Ночь — подобна печали»…

— Да, — проговорил Нерон, — и мне понравилось это уподобление!

Сенека украдкой потирал щеки, словно силясь стереть равнодушие, которое, как серая паутина, заволокло его лицо под влиянием растянутых, деревянных стихов Нерона.

Ему хотелось, чтобы щеки его запылали, дабы он мог лучше изобразить восторг. Он чувствовал, что должен что-то сказать.

— Отрадно, — проговорил он, — что уже первое произведение — так удачно.

— В самом деле?

— Да, очень!

— А не слишком ли оно длинно?

— Отнюдь нет! Читателя надо подготовить, соответственно настроить…

— Я ведь мог бы сократить его, — с притворной ученической готовностью предложил император.

Он это сказал с исключительной целью вызвать новые похвалы и тотчас, как лиса, насторожился.

— Каждая строка стихотворения не может быть образцовой, — проговорил учитель, — но вместе взятые они составляют нечто цельное и гармоничное.

— Значит, мне не следует ничего вычеркивать?

— Разве только из середины…

— Что именно?

— Быть может… — Сенека запнулся. — Он взял рукопись и с опытностью посвященного поэта сразу наткнулся на нужные строки: — Быть может, изъять вот это?

— Это?

— Впрочем, — сказал Сенека, — и этого жаль. Все построение было бы нарушено. Кроме того — строфы эти имеют такой чудесный ритм!

— Чудесный ритм!.. «Скорбный родитель» — шестистопный размер! «В подземном» — цезура в середине третьей стопы! — и император начал скандировать свое стихотворение: «Скорбный родитель, в подземном мраке…»

Он ничего больше не хотел слышать — только себя, свой голос, свои стихи. Он их еще раз прочел, с нарастающим чувством, со слезами на глазах, с обрывающимся дыханьем… Каждое слово он сопровождал широкими жестами и всю элегию окутал в облака собственных эмоций.

Он был исполнен своим произведением, как человек, сам того не зная, заполнен собой, туманом и чадом собственной крови, которые застилают его мозг и ослепляют его глаза.

Императора охватил страх за свои стихи: вдруг они перестанут нравиться Сенеке, или даже ему самому! Поэтому он читал более слабые места с особым подъемом и экспрессией, как будто их несовершенство было нарочитым поэтическим приемом.

Ему была знакома каждая буква текста, в котором он сконцентрировал все страдания мучительных долгих недель. Он уже должен был бы опротиветь ему, как давно не смененная рубашка, пропитанная потом и испарениями собственного тела.

Но Нерон, напротив того, пытался выявить все новые стороны своего произведения, дабы и у Сенеки вызвать то неожиданное чувство, которое изумляло его самого в период первых восторгов творчества.

Никогда прежде не ощущал он такого лихорадочного трепета, — он, венценосец, властелин мира!

Он воспарил на крыльях стиха, но в поднебесьи дрогнул. Сердце так буйно билось, что заглушало в его сознании собственный голос. Однако, у него еще хватало силы украдкой поглядывать на Сенеку. Учитель сидел на низкой скамье; с притворным интересом повторял он отзвучавшие строфы элегии, шевеля тонкими, льстивыми губами.

Он не высказывал никаких возражений, а лишь одобрительно покачивал головой, поощрял, расточал непомерные похвалы… Но слова его как будто противоречили выражению глаз.