Нерон - Д. Коштолани

Заметив это, Нерон стал терять нить: он смотрел больше на Сенеку, чем на рукопись. Он понял, что учитель в душе не одобряет его стихов, и стал хитро обороняться. Он пропускал мимо ушей поощрительные слова, дабы не вызвать вслед за ними искренней критики. Ему хотелось продлить эту неизвестность, ибо сменить ее, казалось ему, могло лишь страшное ничто. Он держал себя высокомерно, резко, непреклонно. Но за одно слово — он отдал бы все, был готов целовать ноги старого учителя.

Какого он ждал слова или знака — в этом он не отдавал себе ясного отчета.

Но он представлял себе некую огромную, струящуюся ему навстречу теплоту, излучаемую и влажным взором, и лбом, несущим отблеск ответного вдохновения.

Теплоту, в которой боль, замкнутая в его стихах, растопилась бы и стала бы достоянием другого человека…

Этот знак, трепетно жданный, всеопределяющий и всеразрешающий — не являлся ему.

Но дойдя до конца элегии, которую он уже вторично читал Сенеке, он почувствовал, еще при последней строке, лихорадочное возбуждение. Гордым движением он кинул рукопись на стол.

Он был удовлетворен.

VII. Сомнение

День за днем Нерон, почти счастливый, пребывал в этом полусознательном состоянии. К нему вернулся прежний покой и даже сон. Он вновь и вновь перечитывал свое произведение; оно смягчало его страдание. Он созерцал в нем самого себя, как безобразный человек, который лишь в сумерки наблюдает в зеркале свое лицо. Нерон пока еще боялся света…

Затем он пробудился от опьянения, и оно сменилось отвращением. Снова бродил он с щемящей головной болью и не смел даже думать о своей элегии.

Когда он внезапно извлек ее, он вскрикнул от стыда.

Пустота зияла в каждой строке. Избитая мысль, расплывчатые эпитеты, нестройно-перемешанные, тусклые краски. Ему претило от скуки, непередаваемой и нестерпимой, которая притаилась в каждой букве его стихов, и которую нельзя было изжить никакими стонами.

Когда-то в горячке ему приснилось, что у него, во рту — раскаленный песок, впитывающий его слюну и хрустящий в зубах. Теперь его преследовал подобный же кошмар.

Он изобличал себя в бездарности и тупости, терялся в бессмысленной пустоте своих стихов. Наконец, исполненный мук, он принялся за их исправление.

Он выкинул середину, вследствие чего образовалась брешь, пристегнул начало к концу, а конец — к началу, переделал гекзаметры в нентаметры, собрал части в прежнее целое и начал снова писать, но уже без настоящей веры.

Он отделывал стих, вставлял новые строки, и произведение все разрасталось, став в десять, двадцать раз объемистей, чем он желал. Оно было подобно переросшему его чудовищу, угрожавшему поглотить его.

Изнемогая, Нерон остановился. Он не захотел даже прочесть написанное, отказался от него. Вспомнив о Сенеке, он воскликнул прерывающимся голосом:

— Спаси меня! Я этого не перенесу! Я погиб!

Философ ничего не понял, пока не заметил у Нерона рукописи.

Он подсел к воспитаннику.

— Успокойся! — проговорил он, ласково улыбаясь.

До этой минуты он полагал, что император не интересуется больше своим произведением, что он предал это забвению, как это сделал он сам.

— Оно вышло скверно! — пробормотал Нерон, — очень скверно!

С лица Сенеки не сходила улыбка.

— Ты улыбаешься! — укоризненно сказал Нерон.

— Щеки твои румяны, глаза — юны и блестящи. Лишь мимолетное облачко заслонило солнце!

— Я не удовлетворен, — проговорил император подавленным голосом.

— Это мне с давних пор знакомо! — ответил Сенека. — Таковы все поэты.

— Разве и другие это испытывают?

— Разумеется, — подтвердил учитель, отечески его успокаивая. — Впрочем, не все; только хорошие поэты. Плохие — те в себе уверены. Они всегда собой довольны, ибо они слепы. Лишь истинные творцы чувствуют все трудности искусства, знают, какая пропасть лежит между тем, к чему они стремятся и что создали!

— Ты только утешаешь меня!

Сенека взглянул на императора; увидел его ожесточение и злобную мрачность и проникся состраданием.

— Нет, — проговорил он, — ты не нуждаешься в утешении!

— Значит, мое произведение действительно не плохо?

— Не только не плохо, но… — Сенека сделал паузу, — великолепно! Поистине великолепно!

Нерон просиял; однако с тенью сомнения спросил:

— Могу ли я тебе верить?

Сенека с притворным интересом потребовал рукопись. Но, коснувшись ее, он невольно поморщился, словно его заставили ласкать отвратительное липкое насекомое.

Стихи были перегружены мифологическими образами; ритм их был вылощен; они были безнадежно-серы.

Мудрец знал, что ни произведению, ни автору — ничем не помочь.

Чтобы тем не менее как-нибудь реагировать, он остановил выбор на первом, менее скверном варианте, вычеркнул несколько строк и вместе с Нероном прочел всю элегию.

Оба казались одинаково восхищенными. Император был вне себя от счастья.

— Видишь, я был прав! — торжествуя воскликнул Сенека.

— Да!

— Обещаешь ли ты мне бросить всякие сомнения?

— Обещаю, — пролепетал Нерон, задыхаясь от восторга. — Но пойми причину моих мучений. Я постиг, что самое прекрасное и возвышенное в мире творить. Одно только это ценно; больше ничто! Признаюсь: я всегда мечтал быть поэтом. Но если мне это не по силам, тогда… — он растерянно оглянулся вокруг, — тогда — что мне остается делать?

— Как ты скромен, император, — проговорил Сенека, с оттенком того ревнивого чувства, которое пробуждается в поэте, когда другие превозносят его искусство, и он узнает, что и они приобщались к его восторгу.

— Нет, я не скромен. Знаешь ли, — доверчиво начал Нерон, — после того, как я написал элегию, я выехал на прогулку. Кони словно летели. Все кругом дышало красотой и свежестью. Мне казалось, что вместе со мной мчится лето. Меня как будто охватывало и уносило пламя…

— Ты — подлинный поэт! — сказал Сенека, — только поэт может так говорить. Обо всем этом тебе следовало бы написать.

— Об этом?

— Да. Обо всем, что у тебя на уме. Как только возникает мысль — запечатлевай ее! Дитя! Перед тобой бесконечный путь совершенствования. Ты молод, а истинное искусство принадлежит старости…

Образ юного стихотворца на троне пленил честолюбие Сенеки. Ему льстило, что с высоты престола прислушиваются к его словам. Перед ним открывались широкие горизонты. Дружеские, сердечные отношения между им и императором с каждым днем крепли.

Сенека намеревался использовать пробудившуюся страсть Нерона. Ему хотелось, искусно оплетая его своим влиянием, склонить правителя государства к кротости и гуманности. Он не мог представить себе лучшего случая помочь и императору и девяностомиллионной массе его подданных.

«Быть может, — думал он, — Калигуле и подобным ему правителям недоставало лишь преданного советника, лишь капли любви».

Сенека превозмог последнее, доселе непобежденное колебание, и заговорил с Нероном, не спускаясь со своих высот, словно сам восседал на престоле.

— Ты одарен не только, как поэт, — сказал он, — ты и мудр; оттого ты мудро свершил свой выбор. Лишь теперь, — мир твой. Власть имущие управляют им, но только поэт им обладает, господствует над ним, несет, как Атлас, землю на своих плечах. Без искусства — действительность пуста. Ибо даже мудрец не столь счастлив и совершенен, как поэт. Мудрость может иногда предупредить зло, поэзия же претворяет в красоту даже постигшую нас невзгоду. Восемь лет провел я в изгнании, вдали от Рима, на острове Корсика, средь сумрачных скал и еще более мрачных варваров. Меня посещали лишь приносящие лихорадку москиты и горные орлы. Я, несомненно, погиб бы, не будь я поэтом. Но в этом страшном одиночестве я закрывал глаза и переносился туда, куда влекла меня мечта. Лишь в грезах — действительность.

— Лишь в грезах — действительность, — шепотом повторил Нерон, глядя на вдохновенного старца.

— Властвуй над людьми, — продолжал Сенека, — но властвуй и над самим собой силой поэзии. Иди вперед. Находи вечно новое. И всегда, неустанно пиши. Не заботься об отжившем; оставь его; дай ему пасть, как падают с дерева иссохшие листья…

Нерон с благодарностью внимал ему, как неизлечимый больной, которого обольщают надеждами.

— Читать ли мне? — спросил он.

— Нет, — встревоженно ответил Сенека.

— Отчего?

Учитель стал опасаться за свое влияние. Он не желал, чтобы Нерон узнал поэтов, более великих, чем он, Сенека.

— Я хотел этим сказать, — пояснил он, — чтобы ты читал лишь избранных.

— Кого?

Сенека сосредоточился, как врач, прописывающий диету.

— Читай Гомера и Алкея, — посоветовал он, — пожалуй, еще Пиндара. Но Тиртея — пока оставь.