Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - Николай Тимофеев

Забегая вперед, расскажу и о мытарствах, которые пришлось претерпеть матери. Несмотря на геройскую гибель отца, мать изгнали из дома, где мы жили до войны, и поселили туда очередного номенклатурного партийного работника. Мать, женщина малограмотная и не имевшая никакой специальности, поступила на работу в больницу санитаркой, но когда райотдел НКВД получил известие обо мне, ее немедленно уволили, и работы никакой в станице ей не находилось.

Она переехала в станицу Белореченскую, где у нас было немало родственников, и поступила в колхоз рядовой колхозницей.

Так что письмо, посланное мной (вернее, Катей) по адресу, где ее уже не было, могло и не добраться до адресата. Однако люди, проживающие теперь в бывшем нашем доме, передали письмо кому-то из наших родственников, а те уже сообщили матери: «Юрка отозвался!» После этого она возвратилась в Ярославскую и все время работала в колхозе. Видно, страсти в НКВД понемногу улеглись. Я, конечно, сразу же отправил уже на адрес одного из родственников письмо, в котором о себе писал очень осторожно и уклончиво: ведь еще существовала военная цензура.

Меня долго, месяца два, не вызывали на допросы, и я счел это хорошим признаком. Первая волна отправляемых в Кемерово казаков прошла, теперь отправляли совсем понемногу, и это все вселяло надежду.

Следователь оказался молодым симпатичным старшим лейтенантом, и он сразу показался мне совсем не страшным человеком. Так и было: он меня не пугал, на меня не кричал, не говоря уже о кулаках, а неторопливо записывал все, что я ему рассказывал, а я это делал, не скрывая абсолютно ничего, и ничего не замалчивая. Только в одном вопросе он начал меня допрашивать более обстоятельно: почему я вдруг оказался в немецком госпитале? Но я раньше думал об этом и объяснил ему следующие известные мне обстоятельства:

— на фронте в Северной Осетии ко мне много раз обращались местные жители-осетины на осетинском языке, которого я не знаю и не понимаю;

— первые люди, которые подобрали меня и перевязывали на поле боя, разговаривали не по-русски и не по-немецки;

— на поясе у меня был осетинский кинжал;

— в блиндаже, когда я на короткое время пришел в сознание, кроме немцев, находились еще какие-то люди;

— в Прохладном меня раздевали и вообще беспокоились обо мне два старика-осетина.

Из всего этого я делал один вывод: после боя местные жители, по своей воле или по приказу немцев, подбирали раненых. Они решили, что я осетин, и упросили немцев отправить меня вместе с ранеными немцами в военный госпиталь. Другой версии у меня не было. Следователь выслушал меня, спорить и навязывать что-либо другое не стал. Он же сообщил мне на каком-то допросе о гибели отца. Я сделал вид, что услышал это впервые.

Тяжелый труд на шахте продолжался, и эшелоны с черным золотом один за другим отправлялись в закрома Родины. Допросы этому не очень мешали. Только пару раз, когда я, придя с ночной смены, благополучно засыпал, дневальный будил меня по вызову следователя. А в остальных случаях — вызовет, поговорит час-полтора, и всё. Гораздо более надоедливыми были клопы, гнездившиеся в щелях деревянных «вагонок» в неимоверных количествах. Мы, молодежь, даже после тяжелой работы могли заснуть и только утром обнаружить на рубахах многочисленные кровавые следы раздавленных кровопийц. А людям постарше приходилось очень плохо; некоторые почти не спали ночами. Где-то в середине зимы, переселив нас временно в другой барак, устроили дезинфекцию серой. После проветривания нас возвратили в барак, клопов стало намного меньше. Жить стало легче, но не надолго. Я не знаю физиологию размножения клопов, но, по-моему, через неделю численность их восстановилась, и они стали еще злее.

Мы с Николой работали главным образом в лавах, иногда на проходке штреков. Вот эти штреки дались нам не сразу. Сначала каждый раз при отпалке выбивалась предыдущая крепежная рама («круг» по-шахтерски), и ее нужно было восстанавливать, только после этого можно было начинать свою работу. Теперь мы заранее укрепляли нужный круг и только тогда начинали бурение — больше выбивания кругов не было.

С некоторого времени мы стали специалистами по «ножкам». Что такое ножка? Когда две лавы идут по пласту навстречу друг другу, наступает момент, когда между ними остается невыработанный участок угля размером 7–8 метров, а крепление лав еще отстает от груди забоев. На этот кусочек угля, который является не очень прочным материалом, давит сверху невыразимо огромная сила, которую уголь выдержать уже не в силах. Лавы трещат, звук этот особенный, и шахтеры хорошо его различают. Непрерывно отваливаются и падают (вспомните 57 градусов) крупные куски угля, могут падать и куски породы. Это все создает большую опасность для нахождения в лаве людей.

Как должна разрабатываться ножка? По правильной технологии так: по обе стороны ножки в метре от груди забоя пробиваются двойные сплошные ряды стоек, кровля за этими рядами сажается специальными отрядами садчиков. Все эти мероприятия снижают давление на ножку, и ее можно разрабатывать обычным способом.

Вроде все правильно, но это требует много труда, времени и огромного количества крепежного материала, который всегда в дефиците. И какое-то время не будет угля. Кому это надо?

Выход простой: надо найти двух дураков. И почти в каждой бригаде они находятся. Мы с Николой стали именно такими дураками. Действуем так: забираемся в нижний конец лавы, втаскиваем «барана» и тяжеленную двадцатикилограммовую розетку для включения «барана» с кабелями и начинаем бурить. Один бурит, другой стоит рядом и постоянно светит вверх, откуда непрерывно падают куски угля. На мелкие не обращаем внимания, хотя по спине и по плечам достается изрядно, а когда летит что-то увесистое, по короткой команде «наблюдателя» бросаем «барана» и стремглав бросаемся в вентиляционный штрек. Потом опять бурим, сменяя друг друга. И так — раз десять до окончания бурения. Потом вытаскиваем оборудование из лавы, сами заряжаем скважины, ибо Шурочка ни за какие коврижки в такую лаву не полезет. А дальше — бабах! — и пошел уголь. Бригада бросает всю остальную работу и качает уголь. Половина бригады спускается вниз, чтобы катать туда-сюда тележки и, если попадется, перехватывать порожняк, идущий на другие участки. Нужно к концу смены выкачать всю ножку, а это — пяти-шестисменная выработка. А мы, два дурака, и одновременно два героя, как правило, отсыпаемся где-нибудь в теплом штреке.

А потом, купаясь в лучах славы, мы с Николой пару смен совсем не работаем, а валяемся на подходящей куче штыба. Штыб — это угольная пыль, и, если она неслежавшаяся, на ней очень комфортно лежать, ибо она сама принимает форму твоего тела. Мы и лежим, иногда сами, иногда в обнимку с девчатами, а у Шурочки было что пощупать.

Несколько слов о технике безопасности. Я считаю, что в шахте вообще даже понятия такого не существовало. Главная поговорка шахтеров была: «Даем стране угля, хоть мелкого, но до…» Вот ради этого «до…» и трудилась шахта, не взирая ни на что. Сейчас и в газетах, и по телевидению часто сообщается о массовой гибели шахтеров. В то время об этом не сообщалось, но шахтеров гибло немало. Где-то я даже слышал, что существовал норматив гибели людей — один человек на миллион тонн угля. Статистики по нашей шахте я, конечно, не знаю, а в нашей бригаде почти за девять месяцев моей шахтерской работы погибло два человека. Один забойщик из наших казаков работал на проходке штрека, а мы находились неподалеку, только что закончив бурение в лаве. Вдруг что-то грохнуло, содрогнулось, и мы сразу обратили внимание, что свет в конце штрека исчез. Бросились туда и увидели страшную картину: кровля штрека, сломав два поперечных бревна, обрушилась прямо на работающего забойщика, засыпав его — только ноги в резиновых чунях были видны из груды крупных камней. Подбежали еще шахтеры, и через полчаса мы расчистили завал и вытащили горняка, уже бездыханного.

Второй погиб от удара электротоком, и я при этом эпизоде не присутствовал. Вообще же всякие приключения с электричеством и оборудованием происходили в шахте чуть ли не ежедневно. Идешь по штреку, прикоснешься рукой к стенке, а тебя по пальцам шарах, но не сильно. Значит, где- то закоротило. Оборудования и кабелей всяких в шахте полным-полно, все было изношено до крайней степени, а квалифицированных электриков не было. Хорошо еще, что наша шахта была безгазовая, наши-то безобразники даже, случалось, курили, — правда, в местах, где вентиляция действовала хорошо. А ведь абсолютно надежных шахт в смысле отсутствия метана нет в мире. Сегодня метана нет, а завтра откуда-то из пласта вдруг вырывается метан, и готово — взрыв, тем более что, как я говорил, и надежно защищенного оборудования в шахте не было, не говоря уж о привычной расхлябанности самих шахтеров.