Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - Николай Тимофеев

Как медленно тянется время в тюрьме. Конечно, я не могу похвастаться солидным опытом в этом деле. Многие тысячи людей сидели в тюрьме многие годы и десятки лет, и они могли бы более обоснованно высказать свое мнение, но для меня достаточно и моего опыта. Кроме того, интересный вопрос, а как влияет на впечатление о медленном течении времени в тюрьме такой дополнительный фактор, как голод? Я считаю — сильно влияет.

Съешь утром эти 450 граммов неизвестно чего и начинаешь мечтать о следующей такой же пайке. И так целые сутки, ибо баланда в обед нисколько не умаляет чувства голода. День за днем, день за днем.

В нашей камере появился новый жилец, краснодарец, капитан по званию, окончивший в свое время КИПП — Краснодарский институт пищевой промышленности. Он и начал нам иногда по целым дням рассказывать всяческие истории о разных вкусных вещах. Все слушали, и вроде бы даже в желудке легче становилось. Потом, правда, в нашу камеру поступил врач и разъяснил всем, что вот такое слушание голодным человеком лекций о вкусных вещах имеет медицинское название «пищевой онанизм», и это очень вредно для человеческого организма. Правда, врач не объяснил нам, а вредно ли каждую ночь видеть те же самые вкусности во сне, и если вредно, то как с этим бороться или как этого избежать. По-моему, никак, потому что это происходит, по Фрейду, из подсознания, а подсознанием человек управлять не может.

В средней школе ученикам иногда дают задание написать сочинение на тему «Твое представление о счастье». Если бы я стал писать такое сочинение, тогда я бы написал: счастье человека заключается в том, чтобы иметь одну булку любого, самого черного, хлеба в день. И больше ему ничего не надо. И такое сочинение подписали бы все заключенные Кемеровской тюрьмы, а, возможно, и всех тюрем Советского Союза. А того капитана продолжали упрашивать рассказать о приготовлении и составе всякой пищи, но теперь он делал это редко и с неохотой, только когда уж-очень сильно его упрашивали.

Допросы шли своим чередом, я хвастался перед своими сокамерниками, какой у меня хороший следователь, но большинство относилось к моим рассказам скептически. «Цыплят по осени считают», «Не говори — гоп, пока не перепрыгнул» и другие подобные изречения я часто слышал, и в этом был свой резон, потому что слишком часто приходилось видеть эти самые наглядные результаты допросов.

Настала снова моя очередь, и я перебрался на верхние нары — самое привилегированное место в камере. Рядом со мной занимал место пожилой человек по фамилии Акулов. Он уже ожидал суда и рассказал мне свою историю. Родом из Кемерова, он еще до революции закончил мореходное училище и всю жизнь водил пароходы по Енисею и Лене. В последнюю навигацию Лена неожиданно рано встала, и пароход с экипажем остался на зимовку в Якутске. Считалось, что они ремонтируют свое судно, на самом же деле они все ночевали в городе, а на судне по очереди оставалось по два вахтенных. И в одну ночь их судно сгорело. Что было причиной, неизвестно, но оба вахтенных получили по 8 лет, а капитан и старший механик — по 3 года за халатность. Сроки по тем временам небольшие, но Акулова загнали в такое гибельное место, что он решил, что ему там не выжить. У него в тех местах было полно друзей и знакомых, и он решил бежать. Пройдя 700 километров на собаках, он добрался до людных мест и с помощью друзей доехал до Кемерова, где у него были и друзья, и родственники, а не поехал к семье, которая жила или в Иркутске, или где-то там. Но его нашли и в Кемерове, а теперь следствие закончено, и скоро будет суд.

Наша со следователем милая идиллия продолжалась, но наступил черный день, и на очередном допросе он меня просто ошарашил.

— Расскажи, — начал он допрос, — как вы на передовой перебежали к немцам, сколько вас было, кто был главарем, и кто лично тебя уговорил?

— Я уже вам рассказал, — заговорил я, заикаясь от волнения и неожиданности, — я никуда не перебегал, никого со мной не было, я уже все вам рассказал, и все это записано в протоколе.

— Да, все твое вранье записано, а теперь ты расскажи правду. Когда ты задумал все это и с кем сговорился?

— Не сговаривался, не перебегал, был ранен, и все, что я вам до этого рассказывал, это правда.

— Смотри, не расскажешь правду, тебе будет хуже. Так что, не ломайся, сейчас все запишем, и все для тебя быстрей закончится.

— Зачем же я себе на голову буду говорить, чего сроду не было?

— Еще раз говорю, признаешься, тебе же лучше будет.

Я рассказал об этом в камере, все решили: начинается.

К этому времени я уже достаточно насмотрелся на избитых подследственных и видел даже искалеченных.

Самое время немного порассуждать о героях. В советской художественной и нехудожественной литературе сплошь и рядом толкуется о массовом героизме советских людей в годы войны. Это — неправда. Героев всегда единицы, хотя в отдельных случаях может быть, что герой увлекает за собой десятки и даже сотни людей, которые и совершают нечто такое, что в обычных условиях для этой группы людей невыполнимо и неестественно.

За три года, проведенных мной в необычных условиях человеческого бытия, я, конечно, встречал героев. Обо всех не расскажешь, расскажу об одном.

Через каждые трое-четверо суток его забирали на допрос, а утром буквально вбрасывали в камеру, окровавленного и изуродованного. Следователь обвинял его в том, что он был чуть ли не главным инженером на строительстве пресловутого Атлантического вала, ходил в немецкой военной форме и избивал палкой нерадиво работающих советских военнопленных. А он твердил, что ничего такого не было, что он всю войну находился в лагере военнопленных, и никакой вины за собой не знает. И так — много раз. Его уговаривала вся камера, доказывая, что все равно десятки ему не миновать и что лучше отбыть ее здоровым, а не искалеченным, но он стоял на своем: я ни в чем не виноват, меня должны отпустить домой.

Однажды его, как всегда, увели на допрос, но вернулся он очень быстро и с сияющими глазами, едва шевеля изуродованными губами, громко заявил: «Ну вот, теперь я поеду домой. Я — москвич, а сейчас из Москвы пришла бумага, что у меня 7 классов образования, и что я перед войной работал помощником киномеханика. Какой же из меня главный инженер?»

Радовался он рано. Через неделю его снова начали таскать на допросы, и все началось сначала. Теперь следователь обвинял его в том, что он в немецкой форме разъезжал по Украине, вербуя украинцев в немецкую армию, и однажды избил палкой украинского мальчика (палка, видимо, была пунктиком у следователя), попросившего у него закурить.

Я уже получил приговор, а он все еще находился в камере, и я его дальнейшей судьбы не знаю.

Кроме вот таких банальных избиений, в тюрьме был карцер (я его описывать не буду, предмет этот всем известен), смирительная рубашка, в которую затягивали так, что расходились суставы, и так называемая «духовка» — обитая железом нагреваемая камера (думаю, что большинство читателей мне не поверят). И все это существовало не для нарушителей тюремного режима, а использовалось исключительно в качестве подсобно-вспомогательных средств для следователей. А на что же мне жаловаться? Меня не затягивали в рубашку, чтобы я потом несколько дней раком ползал по камере, и не поджаривали в «духовке».

Нужно еще добавить, что быстрым и самым нелепым признаниям способствовали утверждения бывалых уголовников, что в лагере все равно лучше.

Следующий допрос начался, как я и ожидал: он снова задал мне свой длинный и идиотский вопрос, а я отвечал: не перебегал, не было сговора, не было шайки, не было главаря. Однако на этот раз перебранка наша на этом не закончилась. Дверь открылась, и вошел майор, которого я до сих пор не видел.

— Ну что, не признается? — обратился он к следователю.

— Не признается.

— Понятно. Крепкий мерзавец попался. Их там, на курсах, так идеологически накачали, что они теперь и под расстрелом отпираться от всего будут.

Он подошел ко мне вплотную.

— А ну, подними голову! Смотри на меня!

И тут он не то, чтобы ударил, а как-то так двинул кулаком в правую скулу, что я свалился со стула, больше от неожиданности, чем от силы удара.

— Заканчивай с ним, хватит возиться! — сказал этот гадючий майор следователю, уходя из кабинета. — А не признается, вызови Петрова и Сидорова (фамилии я называю предположительно, я их не помню).

— Слышал? Пора тебе образумиться. Только хуже себе делаешь.

Допрос на этом закончился. Вернувшись в камеру, я никому ничего не рассказал, но соседи заметили, что со мной что-то не в порядке. Я от всех расспросов отмолчался, ибо знал, чем все это закончится. Вся камера, за исключением всего нескольких человек, твердо держалась мнения, что если то, что тебе нагло навязывают, не пахнет вышкой или каторгой, подписывай, не задумываясь, береги здоровье и зубы. Если бы я рассказал о последнем допросе, на меня бы обрушилась лавина советов: подписывай, не доводи до мордобоя.