Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - Николай Тимофеев

Допрос на этом закончился. Вернувшись в камеру, я никому ничего не рассказал, но соседи заметили, что со мной что-то не в порядке. Я от всех расспросов отмолчался, ибо знал, чем все это закончится. Вся камера, за исключением всего нескольких человек, твердо держалась мнения, что если то, что тебе нагло навязывают, не пахнет вышкой или каторгой, подписывай, не задумываясь, береги здоровье и зубы. Если бы я рассказал о последнем допросе, на меня бы обрушилась лавина советов: подписывай, не доводи до мордобоя.

Следующий допрос: все то же самое, те же его вопросы, те же мои ответы, его утверждение, что мое «признание» никак не повлияет на мой приговор, мой вопрос, за каким тогда чертом нужно это признание. Наконец он замолкает, встает из-за стола и выходит из кабинета, оставляя дверь открытой. А в эту дверь входят два бугая-сержанта, скорее всего те самые Петров и Сидоров, о которых упоминал майор.

Подходят ко мне.

— Значит, не хочешь говорить правду? — говорит один из них.

— Я говорю правду.

— Это по-твоему, а по-нашему — врешь, сука.

И — первый удар по лицу, а чтобы я не упал, то второй удар — с другой стороны. И бьют — неторопливо и умело, сопровождая удары непрерывным матом. Я пытаюсь закрыть лицо руками, они иногда бьют своими тяжелыми кулаками через руки, иногда отрывают руки от лица. Чувствую кровь во рту, вспоминаю, что многие люди уже потеряли зубы в этих кабинетах. Жду, что сейчас они свалят меня на пол и начнут бить сапогами, в сердце вползает страх, вспоминаю того киномеханика — что с ним сделали и во что его превратили.

Слышу громкое «Хватит!» — это в кабинет возвратился следователь. Оба бугая, отпустив еще по одному удару «на посошок» и выразив свое отношение ко мне дополнительной матершиной, выходят из кабинета.

Я сижу на стуле, низко опустив голову, мне больно и стыдно. И вроде бы не плачу, но слезы и сопли сами текут, а вытереть их мне нечем, и я только размазываю их по лицу.

— И оно тебе нужно? — говорит следователь.

— А вам оно нужно? — заикаясь, кричу я истерическим голосом.

— Значит, нужно, — отвечает он и бросает мне полотенце.

Возвращаюсь в камеру, снова никому ничего не рассказываю, да в этом и нет необходимости, и так все видно. Я сижу, отвернувшись от всех, а возле меня на верхних нарах разворачивается дискуссия на тему: зачем следователю устраивать со мной такую комедию. Дискуссию вели в основном аристократы— верхненарники. Аристократы, потому что спальное место зависело от времени нахождения в камере, следовательно, на верхних нарах находились те, кто дольше всех жил в камере и поэтому больше знал и лучше соображал в делах следствия в тюрьме.

Однако самое правильное, по-моему, мнение высказал один только что поступивший в камеру человек, еще спавший на полу. С его мнением согласились все, и я привожу его полностью, насколько сохранила память.

Вот его речь.

«В советских судебных документах, материалах следствия, обвинительных заключениях, приговорах вы не найдете слов «попал в плен», а только «сдался в плен». Юркин следователь занес в протокол с его слов обстоятельства его пленения и, похоже, даже поверил ему. Но потом сообразил, или кто-то ему подсказал, что эти обстоятельства никак не стыкуются с формулой «сдался в плен», так как эта формула предполагает какие-то осознанные действия: поднял руки, что-то крикнул и так далее. А всего этого не могло быть в записанных протоколах. И чтобы ему подогнать материалы следствия к нужной в обвинительном заключении формуле «сдался в плен», ему нужно было изменить все обстоятельства пленения, то есть зафиксировать добровольность попадания в плен. Вот он и старается, иначе у него просто не примут обвинительное заключение. И он абсолютно прав, когда говорит, что такое признание никак не повлияет на Юркин приговор».

Было единогласно решено: мне признание подписывать и не ожидать следующего мордобоя, который обязательно будет тяжелее.

Но я решение еще не принял, хотя разумность всех приведенных выше рассуждений абсолютно признал.

В это время прошел суд над Акуловым, ему дали за побег 3 года, начиная с даты его поимки в Кемерове, и он выбыл из камеры. Мне жаль было расставаться с таким соседом, но все его поздравляли с таким приговором, так как, по очередным подлым фокусам советской юстиции в это время, за побег чаще всего давали 10 лет по статье 58, 14 (контрреволюционный саботаж).

Даже когда меня вели по улицам Кемерова между двумя наклоненными штыками на этот допрос, который должен был стать последним, я еще окончательно не решил этот проклятый гамлетовский вопрос «Быть или не быть?», хотя точно знал, что мой ответ сразу же отвечал и на вопрос для тех двух сержантов «Бить или не бить?»

— Ну что, надумал? — сразу же, без предисловий начал нашу «дружескую» беседу следователь.

— А как тут надумаешь? — отвечаю я. — Даже если я скажу, что я добровольно перебежал к немцам, как мне ответить, с кем, как, кто главный и так далее? Это же мне надо какие-то фамилии называть, а где я их возьму? Назвать любых наших минометных курсантов, а что вы с ними потом сделаете, если, конечно, они еще живы? А если и не живы, то сроду в плену не были. А если и были, то как мне все это угадать?

— Знаешь что, — примирительно заговорил следователь, — давай я напишу так: когда при прорыве ваш миномет разбило снарядом и ты не знал, живы или нет твои товарищи, ты, испугавшись, побежал куда глаза глядят, а утром встретил немецкий патруль и сдался ему. Пойдет?

— Один? — переспросил я.

— Один.

— Пишите. Только тогда остается одна неувязка — а как я сразу попал в госпиталь?

— Ну, не знаю, — помялся он. — Может, под бомбежку попал…

— Пишите, — окончательно решил я, — пишите как хотите. Лишь бы никого другого в это не впутывать. Хотя, конечно, и немножко странно. Выходит, так, приводят меня куда-то, собирается куча немцев смотреть на такое чудо, налетает советский самолет, бах-бах, куча трупов, потом немцы собирают раненых, а так как линия фронта далеко, а моя советская шинель улетела, они считают, что я — «дойче зольдат» и забирают в госпиталь. Так?

— Ты особенно не ехидничай, а то там, за дверью, знакомые тебе сержанты, не дай Бог, услышат.

Аргумент был серьезный, и я замолчал. А насчет ехидства он был прав. Действительно, характер у меня смолоду ехидный, и я, по-моему, даже стоя под виселицей, как-нибудь бы ехидничал.

Что он там написал, я до сих пор не знаю. Он же сразу, донельзя довольный, сообщил мне, что через три-четыре дня я подпишу 206-ю, а потом остается только подождать заседание трибунала.

206-я статья предусматривает ознакомление подследственного с материалами следствия перед судом. Я подписал, ничего не читая. А зачем? Просто лишнее расстройство от того, что там не все правильно написано?

А дня за три-четыре перед судом мне снится сон.

Много тысяч снов видел я за свою долгую жизнь, но помню очень немногие, наиболее ясно и четко помню именно этот, предсудебный. Помню во всех подробностях. Вот, как сейчас вижу.

Рассказываю этот знаменательный сон.

Большой луг, ограниченный с двух сторон, довольно далеко, высоким лесом. Луг, покрытый высокой зеленой травой, имеет уклон к реке, которая нам хорошо видна. По всему лугу много вооруженных казаков тащат вниз к реке лодки. Мы, группа казаков человек в десять, тоже тащим по траве свою лодку.

И вот мы плывем по реке, нас человек семь-восемь. Я полулежу на носу лодки, наблюдаю. Река не очень широкая, метров пятьдесят, течение плавное, небыстрое. Лодок с казаками на реке много. Сначала по обоим берегам реки высокий лес, потом начинается город. Высокая каменная набережная, массивные каменные мосты, — все это напоминает то ли Венецию, то ли Амстердам. На набережной толпы народа в какой-то средневековой одежде. Отношение к нам явно враждебное, все машут кулаками, выкрикивают угрозы. Мы насторожены, готовы к обороне, но на нас открыто никто не нападает, мы плывем дальше.

Проплываем несколько мостов, подходим к очередному. Я смотрю вверх и вдруг вижу, как в настиле моста открывается огромный квадрат, и какие-то люди подкатывают к нему какую-то цилиндрическую штуку, явно намереваясь сбросить ее на нас.

Я кричу: «Ребята, берегись!», и тут эта штуковина падает на нас. Не знаю, ударила ли она по кормовой части лодки или просто упала в воду рядом, но меня подбросило вверх, и я упал в воду. Не бросая оружия, куда-то плыву и выползаю на вымощенную камнем площадку чуть-чуть выше уровня воды. Отдышавшись, оглядываюсь. Рядом со мной лежат еще пять-шесть казаков. Смотрю на реку, лодок с казаками больше не видно. Проплыли дальше или уничтожены, неизвестно.

Встаем, находим дверь, низкую, черную, тяжелую. Открываю ее, захожу, за мной казаки. Много разных приборов, пробирки, колбы. Что-то вроде лаборатории средневекового алхимика. А вот и хозяин. Выскакивает из какого-то темного угла и направляет на меня старинный пистолет с раструбом. Сам маленький, плюгавенький, с длинным лысым черепом. Я ударяю его по руке стволом автомата, его древний пистолет падает на пол, а он сидит на полу у стенки и злобно смотрит на нас.