Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - Николай Тимофеев

Куда-то приходим, останавливаемся. Мне дают провожатого, пятнадцатилетнего мальчишку по имени Пашка, и мы отправляемся вдвоем — где ползком, где шагом. — по каким-то угольным дырам, лестницам и прочим ходам сообщения. Иногда — просто протискиваемся в тесные отверстия в угле. Я смотрю на все это и думаю, что если бы Данте до написания своего шедевра побывал в шахте, он описал бы ад совсем по-другому.

Дошли, добрались, доползли: мое рабочее место. Стою в длинном тоннеле («штрек» называется), полностью вырубленном в угле: и пол, и потолок, и обе боковые стенки — все из угля.

— Слушай сюда, — начинает инструктаж Пашка, — как заработает конвейер, будешь пропускать уголь из люка. Уголь должен идти все время, только конвейер не завали полностью, а то, если Нюрка не успеет вовремя выключить привод, то он сгорит, а тебе оторвут голову.

Уже и здесь не оставляют в покое мою голову. Дальше Пашка объясняет мне, как действовать лопатой, а также что делать, если в люке (а люк — это дыра в угле, прикрытая двумя перекрещенными досками) уголь «забутится» (я понимаю: застрянет). В этом случае нужно шуровать лопатой или ломом. Если же и это у меня не получится, нужно звать Нюрку.

Мне все вроде бы понятно, только я не вижу здесь конвейера. В моем профанском понимании конвейер — это движущаяся лента, а на ней движется то, что нужно и куда нужно. Здесь же я вижу какие-то железяки корытообразной формы («рештаки» называются), подвешенные на стальных прутьях к поперечинам рам крепления.

— Ну, пока, — прощается со мной Пашка, — я сейчас скажу Нюрке, чтобы включалась. А ты тут не трусь, все обойдется.

И все свои речи Пашка уснащает таким изощреннейшим матом, что даже я, считавший себя не последним по этой части, прямо-таки поражен: неужели здесь все вот так общаются друг с другом?

Я остался один и чувствовал себя не очень комфортно: раздавались разные нехорошие звуки — там «тресь», тут «тресь», вдруг из кровли выпал солидный кусок угля, едва не стукнув меня по каске. Может, это уже признаки того, что сейчас все рухнет, и буду я погребен под многими метрами камня и угля?

Долго размышлять мне не пришлось — загрохотали рештаки, и я теперь понял, что это действительно конвейер, только конвейер дергающийся, и это дерганье перемещает уголь в нужном направлении.

Я берусь за лопату, и все у меня получается, а небольшие затруднения я успешно преодолеваю, стараюсь в первую очередь не перегружать конвейер, ибо пашкины угрозы насчет моей головы я запомнил. Так продолжается минут сорок, а потом уголь в люке так «забутился», что все мои попытки разгрести его — сначала лопатой, а потом и ломом — результата не дали.

Нужно звать Нюрку, но как ее звать при таком грохоте, а отойти от люка я не хочу — опасаюсь внезапного движения угля и завала конвейера, опять же из-за головы.

Потом догадываюсь: ведь уголь движется по конвейеру как раз мимо привода, где должна находиться Нюрка, и она увидит, что конвейер пуст и, следовательно, поймет, что у меня что-то не в порядке. Да и грохот конвейера изменился: он стал громче и как-то звонче, и Нюрка должна на это обратить внимание.

Действительно, через несколько минут конвейер останавливается, ко мне издалека приближается свет лампочки на каске, а подойдя ко мне вплотную, этот свет превращается в молоденькую, не более семнадцати лет, девчушку.

— Новенький? — спрашивает меня Нюрка, увидев, как я беспомощно тыкаю лопатой в отверстие люка.

— Новенький. Новей некуда. Сегодня первый день.

— А ты… это… откуда? — говорит она, кладя руку на держак лопаты.

— Оттуда, оттуда.

— Нам сказали, чтобы мы с вами не разговаривали.

— А как же нам с тобой не разговаривать, если мы с тобой за одну лопату держимся.

— О лопате можно, наверно… А правда, что вас привезли с женами и детьми?

— Неправда, Нюра, неправда. А правда — то, что у нас в лагере действительно есть и женщины, и дети, только их мужей и отцов здесь нет, их разделили еще там, далеко. Да и посмотри на меня, похож я на женатика, если мне только исполнилось двадцать?

— А что, у вас все там молодые?

— Не все, но большинство. И, скорее всего, все они будут работать здесь, на шахте, так что многих увидишь.

К этому времени она уже несколькими ловкими ударами лопаты двинула поток угля, и я его уже только сдерживал, пока не работает конвейер.

— Я сейчас пойду включу привод, а потом вернусь сюда, буду тебе помогать, — сказала Нюра и ушла.

Так и сделали. Мы с Нюрой часа два вместе «качали» (так это здесь называется) уголь. Она ловко орудовала лопатой, а в конце и я уже не уступал ей в ловкости и умелости, уже становился настоящим шахтером.

Уголь перестал сыпаться из люка, Нюра посмотрела в люк, затем почти до пояса влезла в него, что меня немало обеспокоило (а вдруг уголь рухнет), потом пригнула меня пониже и прокричала в ухо: «Все, угля больше не будет. Пошли отсюда!»

Она выключила привод, настала непривычная тишина, мы уселись возле привода и продолжили наши разговоры. Меня больше интересовало, откуда уголь берется, кто его добывает, ковыряет, насыпает. Она мне пыталась что-то рассказать, но и сама плохо разбиралась в шахтной технологии, и рассказать мне толком не могла.

— Уголь добывают в лавах, — твердила она мне уже не в первый раз, — сам увидишь. А потом, помявшись, продолжала, — Юра, а вот правда про вас рассказывают, что…

— Стоп! — прервал я ее. — Стоп, Нюра. Я, конечно, много что могу тебе рассказать, только ты по своей девчачьей языкастости завтра все это расскажешь подружке, а та — другой подружке, и через неделю загремишь ты в наш лагерь, а ты думаешь, там сладко? Вот ты сейчас после смены придешь домой, умоешь свое симпатичное личико, наденешь маркизетовое платье, натянешь фильдеперсовые чулки, и на высоких каблуках — на танцы. Разве не так?

— Так, только маркизетового платья у меня нет, а чулки, как это ты сказал… филь, пиль… я таких не знаю. (Я, грешным делом, и сам не знал, что это такое, а просто вспомнил слово, вычитанное когда-то из художествен-

ной литературы). А танцы у нас какие? Парней-то нет, только такие, как Пашка, которые не столько танцевать, сколько лапать могут. А у вас молодых много, ты говорил?

— Всё, Нюра, тебе беспокоиться нечего. Считай, что у тебя уже жених есть.

— Ой, жених!? За проволокой!

— Ну не век же нам быть за проволокой.

— Юра, здесь кругом лагерей полно, а сидят там по много лет.

— Так то осужденные, а мы не осужденные. Нас только проверяют, а большинство молодежи ни в чем перед советской властью не провинились (это я вру, конечно).

Так мы мило беседовали до тех пор, пока откуда-то снизу, как черт из преисподней, появился горный мастер, тоже убедился в том, что качать нам больше нечего, и отправил нас вниз, в другой штрек. Мы пробрались через лаву, которая оказалась сплошным лесом высоких, в четыре метра, стоек, и дошли до другого штрека, где такой же рештачный конвейер качал уголь из лавы. Делать нам здесь с Нюрой было особенно нечего, и мастер приказал нам убирать уголь по обеим сторонам конвейера. Что мы и делали до конца смены, продвигаясь по штреку и обмениваясь улыбками.

Больше я ее не видел — на следующий день мы были окончательно распределены по сменам и по участкам; я попал на один из участков первого горизонта и был определен в лесодоставщики (по-шахерски «лесогоны»), В напарники ко мне попал молодой, на год старше меня, Никола Соколенко, из-под Новочеркасска. Он именовался не Николаем и не Колей, а именно Николой. Ну, что же, каждый волен называться, как ему хочется.

Это был замечательный напарник. Вот сейчас во многих американских фильмах главный герой обязательно ссорится и ругается с напарником, а под конец фильма спасает его от смерти. Или, наоборот, напарник спасает героя. Мы же с Николой за все время нашей совместной работы ни разу не поссорились, ни разу не поругались. Хотя и случались у нас ошибки и промахи, никто из нас никогда не попрекал напарника, а просто молча бросался на помощь. Никола Соколенко был моим неразлучным напарником и другом до самого последнего дня моей подземной карьеры.

Работа наша заключалась в доставке крепежных лесоматериалов от наклонного рельсового спуска к лавам на расстояние 25–30 метров. Это делалось волоком по полу с помощью скобы, обыкновенной строительной скобы длиной сантиметров 25, одно острие которой всаживалось в дерево, а другое бралось в руку. Физически работа была нетрудной, стойки легко скользили по угольному полу; плохо было то, что приходилось тащить лес, все время сгибаясь почти до полу. Поначалу нас это ничуть не смущало, мы с Николой даже устраивали соревнование бегом наперегонки, но скоро один старый шахтер из вольных сказал нам: «Вы, ребята, особенно не жеребцуйте. Потом посмотрите сами, как будете утром с постели подниматься». Особого внимания мы на его слова не обратили, но бегать прекратили.