В муках рождения - Церенц

Эта картина так ошеломила Овнана, что он даже не почувствовал, как оставил его старец. Он стал разглядывать этот древний памятник, это чудо искусства, подобие которого он не мог вспомнить, где видел: в Константинополе или в Багдаде.

Пока он раздумывал, раздалось пение, храм наполнился индийским и арабским ароматным фимиамом, треножник закурился, как кадило, и дым, поднимающийся над ним, успокоил и размягчил его железные нервы своим дивным благовонием.

Овнан искал дверь и не мог найти входа. Он растерялся, почувствовав, что находится в тюрьме, но в великолепной тюрьме.

Не успел он подумать об этом, как невидимые двери в постаментах Ваагна и Астхик открылись и оттуда парами стали выходить жрецы и жрицы и становиться перед статуями. Их богатые, златотканные одежды радовали глаз, и пока Овнан разглядывал их, растворилась дверь постамента Анаит, откуда вышли верховный жрец и верховная жрица, красивая молодая женщина, Песни смолкли. Овнан узнал в жреце старца, который привел его сюда. Когда песни смолкли, раздалась грустная и нежная игра на свирели, которая волновала и ласкала слушателя. Тогда жрец указал жрице, чтобы она села, а сам, окруженный толпой жрецов и жриц, простер руки вверх и стал беззвучно молиться. Через несколько минут все заменили, как жрица, сидящая на треножнике, побледнела и вся затрепетала. Глаза ее раскрылись, но взгляд был неподвижен. Тогда жрецу подали книгу с чистыми серебряными листами. Старец раскрыл ее и, подав жрице, сказал властным голосом: «Читай, вдохновленная богами!»

Музыка умолкла, и наступила такая тишина, что слышалось только дыхание жрицы. Никто не сводил с нее глаз. А она, не отрываясь, смотрела на серебряный лист, меняясь в лице и вздрагивая всем телом. Наконец глаза ее загорелись, она оживилась и стала жадно читать. Из глаз ее потекли обильные слезы, уста раскрылись для вздохов. Тогда верховный жрец вновь повторил: «Читай, вдохновленная богами. Читай громко!».

И жрица заговорила в экстазе:

— Армения, мало тебе твоих страданий, твоих мук. Еще целы твои города, еще стоят твои храмы, еще слышатся голоса невест и женихов, еще плачут дети в колыбелях, еще трещит огонь в очагах, поднимается дым из ордиков[21]. Еще сыновья твои ходят, гордо подняв головы, сверкает железо в их руках и за поясом, а на головах блестят шлемы. Еще твои девушки одевают себя виссоном[22], руки их украшены запястьями, шеи — золотыми ожерельями. Но настанет конец всему. Города твои станут безлюдными, села останутся без домов, храмы твои — полуразрушенными. В домах твоих радостные голоса и свадебные песни сменятся плачем и вздохами, звон твоего оружья — лязгом цепей. Вместо звона ожерелий и запястий раздастся свист бича. Да, твои храбрецы будут пленниками на родной земле и на чужбине, твои девушки — служанками в отчем доме и в чужих краях. Повернешься на восток — и увидишь врага, повернешься на запад — и тоже увидишь врага. Будешь просить помощи — получишь презрение и поношение. Обратишь взоры в небо — оттуда посыплется на тебя град и поразит молния. Сыновья твои станут братоубийцами и ранят сердца своих матерей.

Овнан стоял неподвижно, сложив руки на груди, не сводя глаз со жрицы, с ее сверкавших глаз. Волнуясь, слушал он ее странный голос и говорил себе: «Если эта женщина только актриса, то она хорошо играет свою роль, я даже среди греческих актрис не видел таких. Если то, что она говорит, правда, то горе нам, горе армянскому народу. Но чем может доказать эта необыкновенная пророчица верность своих предсказаний?»

Между тем, жрица, склонив голову на грудь, казалось, была погружена в глубокий сон. Свирели продолжали свою грустную песню. Вдруг жрица вздрогнула, подножник под ней покачнулся, глаза ее раскрылись, сверкнули гневом, и, указывая на Овнана пальцем, она воскликнула:

— Ты хочешь доказательства, выслушай же, о чем мне поведала Артемида[23], чье прошлое перед моими глазами. Я вижу тебя прекрасным юношей, едва достигшим зрелости, горячим, как огонь, с сердцем, охваченным любовью, как луна нимбом. Но какая глупость, о горец, о бедный селянин из Хута, на кого ты поднимаешь взоры, на что надеешься? Ты осмеливаешься раскрыть свое пламенное сердце перед девушкой, увенчанной княжеской короной?

При последних словах Овнан вздрогнул, словно ужаленный змеей, и посмотрел на невидимую дверь.

— Куда ты смотришь, куда ты хочешь бежать? — продолжала жрица. — Ты хотел доказательств? Так вспомни прекрасные лунные ночи той весной, сад, благоухающий розами, куда трепетно входил ты с маленьким ключом в руках, первую ночь любви, с которой не сравнится ничто на свете, когда ты впервые услышал от любимой слово «люблю», ставшее для тебя причиной стольких бед и страданий. Да, первую ночь, когда ты, слуга, горец, поселянин, осмелился опуститься на колени перед юной княжной и поцеловать ей руку. Но годы счастья быстро умчались. Княжну, укрытую покрывалом, отправили на запад, к греческой границе, замаливать свои грехи, а тебя, избитого и закованного в цепи, — на восток, в один из монастырей, каяться в своем тяжком преступлении, в том, что ты не различил глубокой пропасти, отделяющей азата от аназата[24], знатного от незнатного, нахарара от поселянина, богача от бедняка. Да, за то, что ты осмелился полюбить девушку, на которой ты не заметил княжеской короны. Ты проник в ее благородное сердце и забыл, кто ты. Жалкий червь, ты пожелал подняться, как орел, к солнцу. Вот о чем ты думал все эти годы, когда, заключенный в монастырь, мечтал только о том, чтобы вырваться на волю и узнать, что стало с богиней твоего сердца.

Все, кто был в храме, не сводили с них глаз.

Женщина эта была высшим существом, слова ее, как стрелы, вонзались в несчастного горца, они бередили старые раны его сердца. Этот человек, тело которого было покрыто боевыми шрамами, стоически переносивший сильную боль, не издававший при этом ни стона, сейчас глухо стонал и был покрыт холодным потом. Он стоял неподвижно, затаив дыхание. Воспоминания о первой, пламенной любви, казавшиеся ему угасшими, ибо много бурь пронеслось над его головой, разгорелись от чужого дыхания и заискрились из-под пепла. Он хотел крикнуть, спросить, где и что будет с богиней его сердца, но голос не подчинялся ему. Он, казалось, онемел и не в силах был вымолвить слова. Жрица, читающая его сердечную тайну и заметившая его волнение, вновь заговорила: «Ты хочешь знать, о чем думает та, что создана была для тебя природой и которую разлучил с тобой человеческий неправедный закон, будь спокоен. Настанет день и, возможно, он близок, когда ты еще раз увидишь ее, еще раз со слезами падешь к ее ногам. Но тебе еще предстоит действовать, ты должен стать примером, должен доказать миру, что армянский народ не жалок, что ему присущи добродетели, которыми гордятся те, кто кичится именами своих предков. Иди, пред тобой открыто великое — поприще, грядущие бедствия будут ужасными, крепись, ибо близок день, когда будут трещать щиты, ломаться копья и мечи. Иди, воин народный, и да помогут тебе силы небесные!»

Облако благоуханий вновь окутало треножник, светильники погасли, и Овнан, лишь слегка ободренный последними словами жрицы, ощупью стал искать во мраке выход. Кто-то взял ею за руку.

— Следуй за мной, Овнан, — сказал знакомый голос.

И они зашагали во мраке по той же дороге, которой пришли. Старый жрец довел его до выхода из пещеры. Наступило утро, и все вокруг было освещено солнцем.

— Иди, сын мой Овнан, и да помогут тебе силы небесные, — сказал старец и скрылся во мраке пещеры. А Овнан, обессиленный, пройдя немного, очнулся и узнал развалины Аштишата[25].

Древняя языческая вера, исчезнувшая с лица армянской земли 550 лет тому назад, казалось, еще жила невидимая под землей.

Глава четвертая

Князь Арцруни

Оставим Овнана у могилы Саака Великого, среди руин Аштишата, в глубоком раздумье о родине, о собственной судьбе, в поисках пути, по которому надо ему идти, и вернемся к князю Гургену Арцруни, к чудесному витязю того времени и, как ни удивительно, пока неизвестного никому.

Князь Гурген, волею судеб отпрыск двух благородных фамилий (со стороны матери он происходил из рода Мамиконянов), делал им честь своими личными качествами. В беседе с Овнаном он не смог, скорее не захотел ему ответить, когда тот бросил тяжкие обвинения потомкам нахараров.

Отъехав от Муша, Гурген еще долго возвращался мысленно к тому, что говорил этот простой человек из народа. Посредине слова Овнана еще звучали в его ушах.

«Нет, это не простой человек, — думал о нем Гурген, — и он имеет право быть нами недовольным… А мы, разве мы не имеем права роптать? Есть ли князь, который не подвергался удару меча, измене, козням, ограблению со стороны такого же, как сам, азата? Разве мой отец не погиб от руки своего же родича Арцруни, и все мое наследство не перешло к ним? Кому же мне тогда жаловаться? Вот уже восемь лет, как я скитаюсь по свету, покинув свой родной Васпуракан. И что я видел за это время? Повсюду тот же звероподобный человек, злой, льстивый, завистливый, безжалостный, чванливый в удаче, подлый в беде, словом, не человек, а жалкое животное.