Ручей - Мари Пяткина

или погребение зверушки) и провернуть всё в обратном порядке: отключить, открыть, зайти, закрыть, включить рубильник. Когда у Ланы, ещё школьницы, умер пекинес, его забрали на утилизацию, но здесь подобной службы не было, в отличие от рыдающей дочки. Слёзы Капельки ускорили дело. Ругаясь на сломанную изоляцию и неторопливую службу поддержки, Лана быстро оделась.

— Чёртовы лодыри, — бормотала она, — небось, если бы сломался главный рубильник и прекратилась подача энергии в коттеджи и офисы, наверняка бы всё как надо сделали, а тут, ну подумаешь, птицы сдохли…

Она непременно пожалуется Марье Ивановне, а та ускорит починку. У Ланы, в конце концов, ребёнок, а у ребёнка уже стресс.

Обесточила.

Маленькая калитка из двойных стальных прутьев рядом с большими железными воротами гулко клацнула, закрываясь за её спиной, и забор Убийца снова заработал. Опираясь на лопату как на посох, Лана подошла к зверушке.

— Прости, чувак, — сказала она, воткнув лопату в землю, — я твой могильщик.

Чувак в ответ чихнул. Лана подпрыгнула от неожиданности, затем наклонилась рассмотреть. Немыслимо, но зверёк был жив. Обожжённый, с глубокой раной от впаявшегося прута на груди, он дышал, ноздри крохотного носа тихонько расширялись и сужались. Удивительно и совершенно невероятно, впрочем, второго дня рождения не получилось бы.

— Всё равно сдохнет, — сказала Лана вслух. — Просто быстро добей и закопай.

Прозвучало крайне скверно.

Она присела на корточки.

Должно быть, живым-здоровым зверёк смотрелся симпатично. Он походил на ласку-переростка, только хвост был толстым и мускулистым, скорее всего хватательным, а на затылке и холке имелся небольшой костяной гребень, как у ящерки. Цвета зверь был серого.

Приносить фауну «извне» правила эксплуатации станции запрещали, но кто им следовал? К примеру, ксенобиологи из универской работы Марьи Ивановны ловили птиц и собирали беспозвоночных для своих диссертаций. Иномирной некрупной фауной полнились контактные зоопарки. В холле на станции стояла оставленная кем-то большая птичья клетка, если открутить от неё крышку, получится приличное помещение для передержки. Хватит места и лотку с опилками, и миске с водой, и подстилке, поспать в тепле и безопасности.

— Сдохнет — закопаю, а если оправится — сразу выпущу, — сказала Лана, и это прозвучало гораздо лучше, чем «просто добей».

Она взяла зверька на руки — тот был лёгким, и в самом деле, чуть тяжелее кошки, и понесла вовнутрь. Ещё во дворе увидела, как открылся ярко-жёлтый глаз с круглым зрачком. Глаз глянул на Лану с ужасом и тут же зажмурился. Кажется, новый знакомец был не прочь улизнуть, только не мог.

— Не бойся, не обижу, — с улыбкой сказала Лана.

Позже она не раз вспоминала эти свои слова. Тогда она ещё не знала, что бояться надо ей.

Глава 9. Грей

* * *

«Съест», — понял Грей и обречённо зажмурился. Слаб он был настолько, что сил хватило только глаз открыть да губу верхнюю приподнять.

Самка что-то прокурлыкала и проскрежетала, наверное, звала детёныша на мясо. Что поделать, не мы такие, жизнь такая, либо ты ешь — либо тебя, третьего не дано. Его положили на что-то мягкое, как самый густой мох, но не пахнущее мхом. Грей снова провалился в темноту, а пришёл в себя глубокой ночью, не сразу вспомнил, где находится. Нашёл воду в круглой лужице, напился и перевернул. Нашёл сырое, странно пахнущее мясо, но есть не стал, ещё чего. Нашёл уголок с деревянными крошками, там помочился и как следует зарыл, чтоб самка не унюхала. Обошёл по кругу небольшое пространство, в котором оказался.

Со всех сторон доносились гадкие чужие запахи, целое море запахов, которых он не знал. Слышались странные, тихие звуки, цоканье и писк. Светились странные неподвижные светлячки, не было ни малейшего ветра. Он, несомненно, оказался внутри логова двуногих, но не во всём, а на его маленьком кусочке, окружённом твёрдыми сотами вроде тех, что едва не убили его. Как Грей ни старался, они не разгрызались. Утомившись, он как попало вылизал рану и остатки шерсти, где достал. Лёг на мох, который и не мох совсем, ах, всё равно. Сам не заметил, как уснул.

Проснулся Грей от шума — над ним стоял детёныш, кричал пронзительно и тонко, как крылан, и лопотал, как уорч, и крякал, как водяная птица, Грея аж перекосило. Он поджал хвост, забился в угол с деревянными крошками. Он бы охотно сбежал куда глаза глядят, но твёрдые соты не пускали. Ясно же как день, что самка его не съела, чтоб детёныш учился охоте, сейчас детёныш будет долго и неумело его добивать. Грей зажмурился, но снова ничего плохого не случилось, только пришла самка и отогнала детёныша. Она принесла Грею новое мясо вместо подсохшего за ночь, по запаху другое, кажется, птичье. Есть хотелось ужасно и Грей проглотил его не жуя.

Когда двуногие уходили в другие части логова, он снова принимался искать выход: бродил кругами, висел на верхнем крае сот, лизал рану, пытался пролезть в дырочки — всё без толку, можно было только лапу высунуть, либо нос, либо хвост, а сам Грей никак не помещался, и не раздвинуть. Печаль, беда, огорчение. Уныло смотрел и слушал.

К великому изумлению Грея, по логову двуногих ползали кочи, а те, глупые, не ели их. «Какие странные звери», — с негодованием думал он. Даже если добыча велика (а у самки есть добыча, раз она носит Грею мясо), от коча, «лакомства малышей», мусты никогда не отказывались. Он наблюдал, как движутся лакомые кочи и облизывался.

Вечером снова пришла самка, забрала деревянные крошки с его мочой и калом. Грей не успел взволноваться, как вернула назад, только свежие, снова поставила мяса.

«Наверно у них была удачная охота и есть огромная добыча, по вкусу вроде бык, от неё по кускам и отгрызают, — думал он, глотая куски холодной, обескровленной плоти. — Вот доедят быка — сожрут меня».

На день, по счёту как средний палец на лапе, Грей понял, что есть его не собираются. Это поражало. Да, двуногие без умолку кричали гадкими голосами, даже когда были в другом конце логова, но Грея не трогали, более того, давали воду и еду. Однажды самка принесла ему странную рыбу без костей, ОЧЕНЬ ВКУСНУЮ РЫБУ, Грей ел как не в себя. «Значит, я для них не мясо, — растерянно думал он, вылизывая первую в своей жизни рану, которая заживала и страшно чесалась, — так кто же я? Вернее, для чего я?»

Самое гадкое — ужасная скука. Грей не мог ни сбежать, ни исследовать логово. Он просто сидел, ел, спал