Донбасский декамерон - Олег Витальевич Измайлов

его и Юзовка, где как раз в тот год правительство и Общество Путиловских заводов, секвестрированное правительством из-за саботажа военных заказов армии, построили огромный завод по выпуску снарядов. Так и хочется поерничать: «имени Паустовского».

Паустовский, который был отправлен в Юзовку чуть не в ссылку за несанкционированную поездку в Севастополь, о которой чуть позже.

Юзовка (или, как ее ошибочно называл тогда Паустовский, Юзово) не радовала будущего писателя. В письме своей невесте Екатерине Загорской он так описал свое свидание с будущей столицей Донбасса:

«В глубокой яме, в выжженной степи, в туманах пыли – грязное, полуеврейское Юзово. Заводы и шахты. Желтое небо и черные от копоти люди, дома, деревья, лошади. Гиблое место. А завод напоминает одну из самых суровых и мрачных грез Верхарна».

В «гиблом месте» он застрял на несколько недель, хотя рассчитывал на десять дней. Благодаря этому обстоятельству мы имеем замечательный рассказ «Гостиница “Великобритания”», который столь же хорош, сколь и неприятен, хотя типы, в нем выведенные, – превосходны и реалистичны. Наблюдательность Константина Георгиевича оставила нам и яркие социальные срезы Юзовки:

«Трудно было сразу понять, кто населял Юзовку. Невозмутимый швейцар из гостиницы объяснил мне, что это “подлипалы” – скупщики поношенных вещей, мелкие ростовщики, базарные торговки, кулачье, шинкари и шинкарки, кормившиеся около окрестных рабочих и шахтерских поселков».

Тут нет никакого противоречия, поскольку швейцар рассказал новенькому про, собственно, Юзовку – местечко, существовавшее отдельно от многочисленных заводских и шахтерских поселков, всех этих Александровок, Григорьевок, Масловок и Семеновок, Рыковок и «Веток», позже составивших новый город Сталино (Донецк).

Паустовский оставил нам и картину поселковых нравов:

«С неба сыпалась жирная сажа. Из-за дыма и сажи в Юзовке исчез белый цвет. Все, чему полагалось быть белым, приобретало грязный, серый цвет с желтыми разводами. Серые занавески, наволочки и простыни в гостинице, серые рубахи, наконец, вместо белых серые лошади, кошки и собаки. В Юзовке почти не бывало дождей, и жаркий ветер днем и ночью завивал мусор, штыб и куриный пух.

Все улицы и дворы были засыпаны шелухой от подсолнухов. Особенно много ее накапливалось после праздников. Грызть подсолнухи называлось по-местному “лузгать”. Лузгало все население. Редко можно было встретить местного жителя без прилипшей к подбородку подсолнечной шелухи.

Лузгали виртуозно, особенно женщины, судачившие около калиток. Они лузгали с невероятной быстротой, не поднося семечки ко рту, а подбрасывая их издали ногтем. При этом женщины еще успевали злословить так, как умеют злословить только мещанки на юге, – с наивной наглостью, грязно и зло. Каждая из этих женщин была, конечно, “в своем дворе самая первая”».

Можно только представить отчаяние Паустовского, приехавшего в «Юзово» из Севастополя, который, ах, был совсем другим, из другого, пропахшего йодом, рыбой и кораблями, мира. Мы вот с вами сейчас сидим в 20 километрах от этого города, о котором одна проницательная дончанка сказала: «Если Москва лучший город на земле, то Севастополь – лучший город на море».

О городе русской военно-морской славы Паустовский заметил:

«Мне пришлось видеть много городов, но лучшего города, чем Севастополь, я не знаю».

Как тут не вспомнить графа Льва Толстого, который тоже не так уж и долго был в Севастополе в военную пору юных лет, а, поди ж ты, писал, что только в двух городах, выходя из поезда на вокзале, он может сказать, что чувствует себя как дома: в Петербурге и Севастополе.

Первое, яркое (оно же связано было и с молодой любовью) впечатление о Севастополе у будущего писателя было такое:

«Черное море подходило почти к самым подъездам домов. Оно заполняло комнаты своим шумом, ветром и запахами. Маленькие открытые трамваи осторожно сползали по спускам, боясь сорваться в воду. Гудение плавучих бакенов-ревунов доносилось с рейда».

* * *

Донна прокашлялась. Взяла кружку, сделала большой глоток «скотча», выдохнула:

– Ответствуйте.

Но прежде Панаса ответил Палыч. Он как-то очень легко вышел из тяжелого своего кресла у камина («выпорхнул», – подумала Донна), громко стукнул пустой водочной стопкой по столу.

– Видите, – эти стопки называются севастопольскими, батя говорил мне, что он в молодые годы почему-то мечтал иметь такие, бог знает почему такая хотелка была у него. И вот еще что. Не знаю, кто нас выбрал, не ведаю, есть ли сценарий у этого действа в разбитой гостинице…

– Апартаментах, – вставил Панас.

– Что?

– Это все называлось до войны апартаментами.

А… да не важно, но посмотрите на рисунок нашей беседы – как одно вплетается в другое, и выходит из третьего, которое в свою очередь, оказывается, имеет отношение и к первому, и к третьему. И думаю, что лекало Киев – Донбасс – Крым в наших попытках составить из старых рассказок, кто-то подкинул нам. Что скажете, Панас? И еще – почему в нашей компании киевлянин? Я слышал, что обычно с вами работают отдельно.

Панас развел руками:

– Может. Потому что я из «обновленцев»?

Наступила напряженная пауза из числа тех, что надо преодолевать сразу, чтобы спасти беседу или компанию.

– Что ж, – сказал Палыч, – про этого вашего Измайлова из Донецка я тоже слышал. Равиль, помните говорил о братике фронтовом, рассказывал. У меня даже в электронном блокноте есть одна история, им написанная. Она меня задела в свое время. Слушайте.

История о последнем Херсоносите

В 1949 году в Севастополе неожиданно был арестован хранитель музея-заповедника «Херсонес Таврический», видный археолог Александр Тахтай. Неожиданно, потому что всего пять лет назад именно Александр Кузьмич встречал в разбитом в щепки городе-герое экспонаты, вернувшиеся из эвакуации.

Это о нем тогда по свежим следам написала в очерке «Ленинград – Севастополь» поэтесса Ольга Берггольц. Коллеги-археологи, знавшие, что Тахтай остался в оккупированном Севастополе, удивлялись: «Он разве еще жив?»

К началу Великой Отечественной Тахтаю было уже за пятьдесят. Он родился в 1890 году в провинциальном городе Ромны Полтавской губернии.

Крохотный город дал русской культуре и науке несоразмерно своему населению число деятелей самых разных сфер жизни. В числе его уроженцев знаменитые советские физики Иоффе и Эпштейн, один из новаторов театральной режиссуры Таиров, революционный деятель, павший жертвой сталинских репрессий, Сокольников, герой Гражданской войны командарм Федько и, наконец, знаменитый скульптор Кавалеридзе, автор монументальной статуи Артема в Святогорске. Иван Петрович, кстати, поставил в родном городе первый в мире памятник Тарасу Шевченко.

Путь в науку у Тахтая был обычным – реальное училище, потом историко-филологический факультет столичного университета, из которого перескочил – по родившемуся интересу – в соседний Петербургский археологический институт, где очень быстро стал любимым учеником светила археологической науки Александра Спицина.

Быстро определился круг интересов будущего ученого – проблемами памятников скифско-сарматской,