СТРАНА ТЕРПИМОСТИ (СССР, 1951–1980 годы) - Светлана Ермолаева

Ксеня, не отводя взгляда от изможденного лица, – лишь глаза синели льдинками в темных подглазьях – увязая по колено в снегу, подошла близко-близко и протянула на ладони – через проволоку – еще теплые домашние оладушки. Человек осторожно, словно боясь ненароком задеть ее руку своей, взял их и, завернув в какуюто серую тряпицу, спрятал за пазуху, неожиданно нагнулся и поцеловал Ксеню в ладошку, в самую середину, прошептал сипло: «Спасибо, человечек…». И, ссутулившись, пошел прочь.

Она посмотрела на ладошку, будто ожидая увидеть там что-то. Но ничего не увидела. Проводив взглядом уходившего человека, повернулась и медленно побрела через дорогу – домой. Ей было до слез жалко его. Так жалко было соседскую собаку Жульку, которой санями отдавило лапу. Она глядела на Ксеню, тихонько поскуливая, будто прося помощи, глазами, полными слез, – так показалось. Точь-в-точь, как этот мужчина у проволоки. Этот-то поцелуй и вспоминался Ксене. Ни до ни после так ее никто не благодарил. Что же еще было в этой своеобразной благодарности? Тогда у Ксени, она хорошо помнила, что-то в груди встрепенулось, ворохнулось туда-сюда, как живое существо, и сжалось щемяще. В глазах стало тепло.

В балке их семья прожила неполный год, второй класс она не доучилась, в пионеры ее не приняли из-за плохого поведения, пионеркой она стала в третьем классе, ее принимали персонально. Школа была другая, в которой она впоследствии закончила девятый класс. Она находилась недалеко от дома, где отцу дали обещанную при вербовке комнату в трехкомнатной квартире на третьем этаже кирпичного дома с общей кухней, ванной и санузлом. Две комнаты занимали бывшие зеки, муж с женой, матерью мужа бабушкой Николаевной и дочкой, младше Ксени. Муж отсидел за убийство, жена – за растрату. Люди они были неплохие, хотя и пьющие, причем часто. Даже Николаевна опрокидывала порой рюмочку ликера, щеки ее становились красными, и она со слезами вспоминала родную деревню, из которой навсегда ее забрал сын.

Мать Ксени вообще не пила, отец иногда приходил с работы «под градусом», спиртного дома не бывало, покупали, когда приходили гости: семейная пара. Все праздники, в том числе и Новый год, родители проводили в ДИТРе коллективом. Как-то соседи решили подшутить над матерью и поднесли ей стакан браги, заговаривая зубы, что это, дескать, просто сладкая наливка без спирта. Мать, не разбиравшаяся в алкоголе, (отца не было дома), повелась на уговоры и выпила одним махом стакан крепкой браги. Пришлось вызывать «скорую». Больше соседи не приставали. А вообще жили две семьи мирно, но не дружили, общались только по-соседски.

У них был телевизор, и они звали родителей смотреть, но отец с матерью не ходили и дочь тоже. Ксеня очень любила пирожки с сушеной клубникой, которые пекла Николаевна, ее все так звали, по отчеству, потому что имя у нее было Хавронья, что означало по-украински свинья. Бабушка была добрая, всегда угощала Ксеню, но хранила пирожки в мешке в кладовке в общем коридоре. Ксеня, уходя к Зойке, тайком запускала руку в мешок, много не брала, чтобы не разоблачили, три-пять пирожков, не больше. Если честно, ей нравилась только бабушка, но не дядя Леня с тетей Леной. Хотя плохого они ей ничего не делали. Но ей почемуто иногда хотелось сделать им назло. Она частенько устраивалась в туалете с книгой. Ксеня, как всегда, много читала, и с годами ее чтение становилось разнообразнее – в ущерб урокам, и поэтому мать преследовала ее за «посторонние», как она выражалась, книги. Ксеня стала прятать их: то среди учебников, делая вид, что корпит над уроками, то под платье, отправляясь в туалет. Это вошло в привычку.

Читая, она забывала обо всем. За дверью собиралась очередь: соседей все же было четверо. Иногда раздавался деликатный стук: ее пытались вернуть в действительность. «Ну, еще страничку, последнюю!» – будто уговаривая кого-то, думала Ксеня. Наконец вмешивался отец. Он стучал увесистым кулаком в дверь и громко требовал:

– Ну-ка, выходи!

Она выходила, придерживая спрятанную под платьем книгу, и делала при этом страдальческую мину – «живот болит».

Как-то Ксеня застала отца за странным занятием. Он аккуратно вырезал из газеты «Правда» чьи-то портреты. – Пап, а кто это? Почему ты их вырезаешь? – с любопытством спросила она. – Это портреты руководителей нашего государства. Их надо уважать и нельзя ими подтирать… Поняла? – сурово ответил отец. В сортире был вбит гвоздь, а на нем висела нарезанная на квадраты газетная бумага. «Какая разница, ведь никто не видит,» – подумала дочь, но ничего не сказала. Ей почему-то стало смешно.

Небольшую комнату родители постарались обставить, как они говорили, не хуже, чем у людей. Когда Ксеня поинтересовалась, у каких людей, мать ответила строго и значительно: у приличных. Слева от двери расположился вместительный гардероб. В нем мать аккуратно развесила свои наряды и выходной шевиотовый костюм отца. Ксенин выходной костюм висел там же, на самодельных плечиках: юбка-плиссе и жакетка в талию. Справа от двери стояла широкая кровать с панцирной сеткой и никелированными спинками, на ней – пышно взбитая пуховая перина, которую мать каждое утро молотила кулаками, три китайских верблюжьих одеяла и три пуховые подушки, покрытые кисеей.

Мать так старательно и любовно сооружала постель по утрам, что Ксеню почему-то тянуло разрушить это сооружение. Что она и делала, когда родителей не было дома. Вдоволь набесившись в пуховой благодати, она пыталась вернуть постели прежний вид. Но, наверное, ей не хватало старательности и любви, поэтому застеленная ею постель выглядела жалко. Бдительное око матери, конечно, обнаруживало непорядок, и Ксеня наказывалась лишением свободы на воскресный день.

Сама Ксеня много лет спала на раскладном диване и молча злилась утром – убирая, а вечером – доставая из углубления внизу простыню, подушку и одеяло. Зато, ложась спать, она долго поглаживала висящий на стене немецкий бархатный ковер, на нем была изображена красивая молодая женщина в старинном наряде на лошади, а перед ней – в низком поклоне – молодой мужчина со шляпой в руке. Приятное тепло бархата действовало на нее успокаивающе и усыпляюще, как когда-то плюшевый бок старенького мишки.

Еще в комнате стоял круглый стол, покрытый скатертью из зеленого бархата – за ним Ксеня делала уроки. В левом углу – громоздкий проигрыватель на ножках и подольская швейная машинка в тумбочке, в правом – невысокий самодельный столик с трельяжем. Прямо перед зеркалом – в ряд – выстроились семь мраморных розовых слоников. Из-за зеркального отражения их казалось вдвое больше. Ксенины родители искренне верили, что эти безделушки приносят в дом счастье, а значит – и достаток. В их понятии, одно было неотделимо от другого. Тут же качал головой китайский болванчик. Обстановка и все перечисленное в комнате, особенно почему-то слоники, считалось мещанством, буржуазной отрыжкой и осуждалось обществом. В почете была опрятная бедность, как у Зойки.

Предки родителей были из крестьянства. Наверное, в детстве в их деревнях были помещики или зажиточные крестьяне, будущие кулаки. Будучи бедным мальчонкой, отец наверняка завидовал более богатым сверстникам и мечтал когда-нибудь зажить, как они. То же самое мать. И вот в Норильске появилась реальная возможность осуществить детские мечты. Мало-мальски проучившись в вечерней школе, отец поднялся до рабочего класса. У него оказались способности в ремонте механизмов, и он приобрел профессию механика. Мать с ранней юности разбиралась в цифрах, сальдобульдо и стала бухгалтером. Они поднялись немного выше простых обывателей, и запросы их соответственно устремились к зажиточной жизни.

Тем более, в 60-е годы уже не велась так яростно борьба голытьбы с мещанством. В Норильске, где проживали бывшие зеки, ссыльные и вольнонаемные, классового общества как бы не существовало. Бархатные портьеры, бархатная скатерть, пуховые китайские птички на тюлевой занавеске единственного окна считались символом достатка, которого родители добивались и в Норильске добились.

Буржуазия была уничтожена как класс октябрьской революцией, но дворяне и помещики были просвещенными образованными культурными людьми, окончившими заграничные институты, знали иностранные языки, писали и говорили грамотно. А народившаяся советская буржуазия, поднявшись с низов, из грязи в князи, не обладала ни культурой, ни образованием, не говоря о таком понятии как образованность, которая копилась веками и поколениями, поэтому вещизм заменял им духовность. Одевались родители добротно, в дорогие ткани, по моде, и этим тоже приближались к советской буржуазии.

Отец оказался мудрым от сохи, к его мнению прислушивались, среди его знакомых были, в основном, начальники. Даже социальным статусом повыше. Но природный ум спасал его от спеси и высокомерия по отношению к простым людям, как, например, соседям. Поэтому он пользовался заслуженным уважением со стороны всех, с кем общался по работе или по жизни. Воспитания и культуры поведения родителям, конечно, не хватало, но они как-то приноровились и не выделялись дурными манерами. Да и остальные окружающие их люди были в общем-то такими же, как они, людьми новой формации: советские.