Хороший сын - Роб ван Эссен

к стыду я привык. Я знаю свое место, представить только, если бы я взял с собой Леннокса, не рассказав ему подробно, куда мы едем и что мы будем делать, когда наконец доедем, – это просто невозможно. Так что давайте придерживаться достоверного сценария: я сижу напротив Леннокса за ужином в итальянском ресторане и Леннокс главный. Расположились мы у окна, и, подняв голову, я вижу узкую темную улицу, едва освещенную несколькими старомодными фонарями.

Один из домов на той стороне улицы выкрашен зеленой флуоресцентной краской, от него исходит красивое теплое свечение, как от ручки настройки у старинных ламповых радиоприемников. Вообще-то, мне достаточно просто смотреть. Ведите меня куда угодно, главное, чтобы мне можно было все рассматривать, хочется сказать это кому-нибудь, но никого нет. Ну, есть эти поедающие пиццу христиане, но с ними я не знаком, и есть еще Леннокс, но его я сорок лет не видел, а с этим новым носом он все-таки как будто не совсем он. Мне не хватает Коленбрандера – это я знаю наверняка – но к нему уже не попасть. Лет через пять после того, как я в последний раз сидел у него в кабинете лицом к лицу, я увидел в газете объявление о его смерти, сейчас уже почти тридцать лет прошло. Он не был всемогущим Господом, но ошибочно считать, что нам нужен всемогущий Господь, чтобы прощать наши грехи, нам нужен бог, который бы был на нашей стороне и просто разгонял наши грехи руками, маленький такой бог, да просто человек, и им-то и был Коленбрандер. Хочу, чтобы он жил в этом светящемся зеленом доме через дорогу, а я бы встал, перешел улицу и позвонил в дверь, а он бы открыл, а лучше даже не он сам, и я бы прошел в гостиную, большую, просторную и освещенную двумя красивыми напольными лампами в правильных местах, Коленбрандер бы сложил газету или закрыл журнал, встал и пожал мне руку и спросил бы, как у меня дела; всеведущим ему быть не обязательно, об этом я только что говорил, не нужно этого всего, главное, чтобы он был на моей стороне, не заставляя меня, чтобы я был на его стороне: эта постоянная потребность в пропорциональности, в том, чтобы идти друг другу навстречу, этого тоже не нужно; если хочешь, чтобы тебя вели, самому вести не надо, никто не попросит этого от тебя. Может, Леннокс – это бог, на милость которого я сдался? А как же тогда Бонзо? Не надо о нем забывать; как только я спрошу, чем мы занимаемся, речь пойдет о Бонзо, который до того, как стать Бонзо, был Де Мейстером. Де Мейстер был нашим общим богом, он всем показал, как надо, когда, стоя перед окном общежития, схватил за бедра Е5.

К счастью, сам я ни для кого не являюсь богом, я стою на мягком ковре в гостиной светящегося мягко-зеленым светом дома и пожимаю плечами на вопрос Коленбрандера о том, как дела. Да какие там дела, значит этот жест. Ты, кстати, разве не умер, я видел некролог. Да, улыбается он; на нем тонкий свитер с V-образным вырезом, дорогой, наверное, цвета светлой охры, ему с его темной кожей очень идет. Да, я тогда действительно умер. Но через три дня воскрес, смеюсь я, и он кротко улыбается, его курчавые волосы слегка подернулись сединой, но в целом он почти не постарел и до сих пор похож на Ханса Фаверея[3]. Когда-то он мне рассказывал, что знаком с его творчеством. Как же мы вышли на эту тему? Ведь точно не потому, что я заметил, что он похож на Ханса Фаверея. Мы не разговаривали друг с другом как равные: у меня были грехи, а ему полагалось их разгонять; может быть, он спросил о том, какие книги я недавно читал, а у меня как раз был период Фаверея. Коленбрандер любил задавать такие вопросы, напоследок у нас оставалось не так много безотлагательных тем для обсуждения, он был на моей стороне, и этого было достаточно, в какой-то момент все прекратилось, жалко, но только когда я увидел то объявление в газете, я подумал: больше я к нему не попаду. Он до сих пор смотрит на меня с улыбкой, благожелательно, но оценивающе – от этого им не отучиться, этим психотерапевтам, – и тут входит его друг с бутылкой и бокалами. Какой у вас красивый дом, говорю я, столько места, и все очень сбалансированно. Да, отвечает его друг, именно к балансу мы и стремимся. Я хочу спросить о том, как он это делает, как достичь баланса, но Леннокс заказал нам десерт, шарик мороженого со взбитыми сливками и вишенкой, и кофе. Оказывается, он все это время говорил, только что объяснил, что происходит и что мы будем делать. Я пытаюсь прокрутить его в своей памяти немного назад и задать парочку квазибеспечных вопросов, чтобы понять, что он рассказал. Бонзо потерял память, ту самую часть, которую мы для него сочинили. Ту часть, которую сочинил ты, говорит Леннокс, почти что кланяясь, как будто хочет воздать мне по заслугам. И вот ее-то он и потерял, говорю я, все, что мне пришло в голову. Да, соглашается Леннокс. Отлично, произношу я про себя, и задумываюсь, откуда происходит это чувство удовлетворения, но потом вспоминаю прогулки по Амстелвену, много лет после монастыря, в сумерках, когда закрывались школы и загорались уличные фонари, сначала фиолетовым светом, потом зеленым, а затем молочно-белым, – и что они теперь опять только мои. Вообще, они всегда предназначались мне, это моя собственная молодость, так что, может быть, на этом мою миссию стоит считать завершенной. Встать, кинуть на тарелку салфетку (так, есть салфетка? Да, она у меня на коленях), дойти до вокзала и сесть на поезд домой. Какое отношение к произошедшей с Бонзо потерей памяти имею я? Хороший вопрос. Леннокс говорит о Йохане.

Что ты сказал о Йохане? – спрашиваю я.

Ты хоть слушаешь, что я тебе рассказываю? – интересуется Леннокс. Вопрос задан ворчливо-добродушно, как спросил бы человек, знающий своих подчиненных вдоль и поперек; да, он, без сомнения, главный. Как раньше, когда мы играли в шахматы в коридорах архива, он мог вдруг воскликнуть: не знаю, где ты сейчас витаешь, но сейчас твой ход! Помнишь, как Йохан все время возился с компьютерами, еще в монастыре? – спрашивает Леннокс. Еще тогда он бы с радостью показал Бонзо все его детство и юность в виртуальной реальности. Тогда это еще было невозможно, но все это время он не сидел без дела. Сейчас он хочет считать события из жизни Бонзо из нашей памяти, чтобы вернуть информацию ему. То есть перенести обратно к нему в голову. Будем надеяться, что поможет. Потому что сейчас он опять думает, что он Де Мейстер.

Так он и есть Де Мейстер, говорю я.

Это да, – соглашается Леннокс (он хочет устало вздохнуть, как я вижу, но сдерживается), но, по официальным данным, Де Мейстера в один прекрасный день вытащили из реки, вернее, его труп, залитый бетоном в бочке. Так что это не пойдет. Ему нужно остаться Бонзо. А учитывая, что детство и юность Бонзо в основном хранятся у тебя в голове, именно твоя голова сейчас Йохану больше всего и нужна. Самому тебе делать ничего не придется, все произойдет автоматически, нужно только до них доехать.

Кажется, он знает, как меня подкупить. Ты нам нужен. И делать ничего не придется. Прямо научная фантастика, говорю я.

Только не спрашивай, как это все работает, произносит Леннокс.

Не буду, отвечаю я. Но разве у Йохана не осталось макетов?

Их тогда сразу же уничтожили, говорит Леннокс, а ты как думал? А потом, это же старые методы. Картон и клей! Сейчас все в цифре, чувак. Он кладет в рот ложечку мороженого. Ну да, все эти штуки. И так далее, и так далее, и так далее.

Подожди-ка, говорю я, не значит ли это, что Йохан, что вы с Йоханом все эти годы держали связь с Бонзо, что вы не теряли его из поля зрения? Вы что, до сих пор работаете на Контору, то есть вы сорок лет…