Хороший сын - Роб ван Эссен

робота-регистратора. Ну да, отвечает Леннокс, если только ты не хочешь побыть кем-то другим, но сейчас, наверное, уже поздно. Поздно? Да, сколько тебе сейчас, шестьдесят? А, вот ты о чем. Робот-регистратор улыбается, каждые несколько секунд он натягивает приветливую гримасу, выражающую терпеливую иронию, но это моя собственная интерпретация, это ведь всего лишь прибор, давайте не будем об этом забывать. А что наверняка, так это что он, как пить дать, ведет запись всего, что происходит вокруг, включая мой вопрос, писать ли настоящее имя, так что теперь уже точно нет смысла придумывать новое. Я набираю свое имя. Я уже не в первый раз заселяюсь в гостиницу при помощи такого робота и знаю, что это прибор, но все равно процесс введения моих данных у него на груди остается на удивление интимным. Было бы неплохо, если бы при нажатии определенного сочетания клавиш робот издавал легкий вздох наслаждения, но это слишком фривольно, времена сейчас не те, может оказаться, что это подпадает под понятие харассмента, и в случае безответственного использования подобных комбинаций тебя арестуют. Спасибо, говорит робот. Называет меня по имени, которое я только что впечатал и которое и есть мое имя, вот ваша ключ-карта. Он протягивает мне свою бледную руку, как будто просит милостыню, из щели в запястье выдвигается карточка и падает ему в ладонь. Щель выглядит какой-то несчастной, как будто это незажившая рана от попытки самоубийства – как будто роботов уже сейчас не устраивает этот мир, ведь такая щель есть у каждого из них. Мне всегда хотелось сказать одному из них, что резать нужно вдоль, а не поперек, так кровь вытекает быстрее, но я молчу: легко может оказаться, что они ответят, что у них нет крови, этим нейтральным тоном, за которым скрывается бездна жестоких насмешек и желчного сарказма, а то еще могут попросить меня закатать рукав, сказав: да, спасибо, а теперь второй, и, склонив задумчиво голову, покивают, как будто так они и думали; с ними не поймешь, сколько всего они о тебе знают, после того как ты ввел свое имя. Единственное, на что можно надеяться, так это что им пофиг, а если нет, то всегда можно что-то придумать; я как-то работал в кафе, так сколько раз там в раковине лежало битое стекло, – но чем это я занят, мысленной защитой от прибора?

Пожалуйста, возьмите карту, говорит робот, пожалуйста, возьмите карту. Звучит настойчиво, как будто у него сейчас сведет руку. Я беру карточку. Вот сейчас бы ему надо было облегченно вздохнуть, но они так не запрограммированы, повторюсь еще раз: в принципе, это простые аппараты, а насмешка и сарказм только у меня в голове.

Через полчаса мы сидим в ресторане, который выбрал Леннокс. Это маленький итальянский ресторан, скатерти на столах, как и полагается, в красно-белую клетку, но они из клеенки. Не все столы заняты, через несколько столиков от нас сидит молодая семья, во всяком случае, я вижу мужчину, женщину и мальчика лет четырех, может быть, конечно, и по-другому: мальчик пригласил свою няню с бойфрендом в ресторан на пиццу и бокал красного вина, но будем все же пока исходить из того, что это семья. И после того как им принесли еду (и верно, пиццу), они складывают руки у груди и молятся, не только взрослые, но и мальчик, очень проникновенно, как умеют только дети, потому что иначе они не умеют. Пока верят, во всяком случае, но кто слышал о разуверившихся четырехлетках, они еще слишком маленькие, со мной это случилось намного позже. Они серьезно относятся к делу, их молитва длится дольше, чем господи-благослови-эту-трапезу-аминь, чего можно было бы ожидать от верующих, ужинающих не дома; и как же все-таки странно видеть людей, которые верят в то, от чего ты отказался кучу лет назад. Что с ними не так, они что, еще не слышали великую новость? Мне интересно, какую молитву они произносят – Где многим горек хлеб, Господь, там Ты кормишь нас досыта, – но эта молитва устарела уже тогда, когда ее произносил отец, к тому же вряд ли это наши соотечественники. Отец всегда молился вслух, до и после еды, а потом перестал. Почему – я так никогда и не узнал; может, он решил, что мы с сестрой уже слишком большие и что больше не надо нас учить, как это делается; и с тех пор мы молились в тишине, мать не стала брать эту обязанность на себя, она, конечно же, считала, что не сможет, она считала про себя, что ничего не может; а так от нее ничего и не требовалось, и никто ее не оценивал, она даже обходилась без списков покупок, чтобы никто не смеялся над ее почерком. Она полагала, что у других все получается лучше, и думала так не на пустом месте – за несколько лет до того, как у нее началась деменция, она рассказала, что ей ответила подруга на новость о том, что она обручилась с человеком, который потом станет моим отцом: ты за него выходишь? Эти его саркастические замечания… я бы не выдержала.

Семья закончила молиться, отец, мать и сын посмотрели друг на друга, как бы желая убедиться, что все на месте; и это мне тоже знакомо, очень-очень, этот непременный послемолитвенный взгляд, и, видя его, я понимаю, что он связан со стыдом, что важно не посмотреть, не убежал ли кто, а взгляд этот как бы упрашивает: ты ведь тоже сидел с закрытыми глазами, ты ведь не видел, как я молился? Кажется, это хорошие люди, я бы хотел подойти к ним и тихо объяснить им, что пора уже прекратить, хватит с них этой веры, этого Бога, что так будет лучше для всех и особенно для ребенка. Честно, отходите от этого, заканчивайте уже, я тоже не всеведущ, но если Бог и существует, то он родился из сбившихся в сгусток обрывков мыслей, которые принадлежали людям, жившим задолго до нас, и, может быть, наши мысли из этого сгустка пора уже вытащить, чтобы сгусток стал поменьше. Но зачем к ним приставать? Когда у тебя есть Бог, с жизнью можно справиться, как бы абсурдно это ни выглядело, потому что живешь ты тогда в другом, стабильном мире. И, наблюдая за тем, как они разрезают пиццу (мужчина помогает мальчику и перебрасывает половину его пиццы на свою тарелку), я чувствую удивительное умиротворение. Во мне что-то появилось, а вернее, что-то исчезло: ушел гнев, я больше не злюсь. Когда я дома, подводное течение постоянного раздражения всегда со мной, а сейчас оно пропало, будто привязано к определенному месту. Гнев уступил место легкому нервному возбуждению, в котором нет ничего неприятного, оно скорее почти что успокаивает, потому что это возбуждение от перемены мест. Куда мы едем, что именно произошло с Бонзо? Эти вопросы не приносят беспокойства, потому что я не один. Большую часть жизни я все делал один, а так не должно быть, не для этого мы живем на земле. Думаю, пока лучше ничего не спрашивать у Леннокса, пусть все будет как есть, потом узнаю.

Хочешь спросить, чем мы занимаемся, да? – говорит Леннокс. У тебя все на лице написано. Ну что ж, расскажу тебе, чем мы занимаемся: в данный момент мы сидим друг напротив друга в ресторанчике, надеюсь, тут не слишком дорого, если честно, я не посмотрел на цены, когда делал заказ.

Я даже и не заметил, что он уже сделал заказ, но, действительно, вот еду уже несут, перед нами расставляют тарелки, и я уже ничего не спрашиваю, а начинаю есть.

Глава 8

Веди меня – вот какое послание исходит от меня в мир. Поэтому и не спрашиваю о деталях поездки, поэтому не удивляюсь, что Леннокс заказал еду на нас обоих, – хотя нет, этому удивляюсь. Он заказал нам одно и то же, равиоли и салат, может быть, ему нравится симметрия во всем; раньше я этого не замечал, но люди же меняются. Веди меня и заказывай за меня. Мне стыдно, но это нестрашно,