Хороший сын - Роб ван Эссен

движения, – это так интимно, как будто предназначено для меня одного. Между нами что-то есть, я вижу, как она дышит, я слышу, как она дышит, с каждым ее выдохом во мне появляется дыра, эту пустоту может заполнить только она; она расставила ноги и вытягивает руки вверх, ее груди поднимаются тоже, их видно полностью, потому что полы пиджака смещаются вбок и вверх, у нее на лобке волосы, большой темный треугольник; я опять отхожу на шаг назад, потому что не могу протянуть к ней руки, для этого мне понадобилась бы моя тень, но даже и эту тень я должен был бы суметь сдержать. Она опять взяла платки, на этот раз они светлее, и не только они, она сама тоже, она кажется моложе, она моложе и есть. Стройнее, груди менее тяжелые, все более розовое и более свеже-красное, глаза более влажные, мягкая недосягаемо-приветливая кожа, смотреть на нее становится почти что невозможно, потому что увеличивается расстояние и вместе с ним желание. Желание – слишком мягкое слово, чтобы передать что-то более непокорное, не буйное, как волны, но натянутое, как струна, которой можно и задушить. Все, что натянуто, кажется сдержанным, но это обман зрения, оно натянуто только потому, что другой альтернативы нет, быть натянутым – единственная возможность, натянутым до боли. Сейчас она мягче, менее земная, свет теперь по-другому падает на ее кожу – не так, чтобы высветить детали; деталей к тому же меньше, потому что ее изгибы плавнее; она опять танцует с платками и стала еще моложе, на этот раз на ней то ли белая рубаха, то ли халат свободного покроя, она светлее, мягче и одновременно стройнее, намек на целомудрие, еще не убитое целомудрие, в ней мягкий струящийся свет, влажный, как роса; струны подкручиваются и натягиваются, смотреть становится практически невозможно, настолько она молода. Она двигается с присущей ей одной непринужденностью, она больше не смотрит по сторонам, я не могу не смотреть на нее, на мягкие, почти белые волоски у нее на руках. Она становится еще моложе, и еще, теперь это бугорки, несколько волосков, маленькая прозрачная пачка, руки сложены над головой, она кружится вокруг своей оси – боль из прошлого, когда я еще не вполне понимал, что это, чувство, что я увидел то, что нельзя, и что мне очень хочется в туалет. Мама, мой писюн такой странный. До предела натянутая струна – это натянутый до краев переполненный мочевой пузырь. Девочка кружится вокруг своей оси, без пачки, это уже, конечно, плохо, нужно, чтобы выключился свет, но свет не выключается, и тогда я вырываюсь и, чувствуя смертельную усталость, отворачиваюсь, взглядом, телом, той струной, что стало мое тело; что было мое тело, я здесь один, только я один и девочки в столпах света, девочки другие, но такие же маленькие. Все давно ушли, я тоже быстренько делаю ноги, иду в темноту. Это был такой тест, и все знали и ушли заранее, а я опоздал, я такой один, и, может быть, все это и было задумано для одного меня, потому что я сегодня смотрел на тех школьниц. Нахожу дверь и тяну на себя, это маленькое помещение с барной стойкой, на диванчике сидит Леннокс с целым бокалом пива. На рюкзаки я смотрел! – кричу я. Леннокс отирает с верхней губы пену и говорит: ну супер, а о каких рюкзаках ты говоришь? Да ты и сам только что пришел, говорю я. Нет, одно пиво я уже выпил, отвечает Леннокс.

Я обещаю себе, что с завтрашнего дня буду смотреть только на взрослых женщин. А если вечером мы опять пойдем в подобный клуб – но только зачем, зачем каждый день должен заканчиваться тестом, и причем одним и тем же, это что, поездка, где человека, меня то есть, будут подвергать разнообразным испытаниям, а Леннокс будет, типа, гидом, проводником или как это там называется? И что тогда значил сегодняшний тест? Или все тесты между собой связаны и смысл будет понятен только в конце? Прожив половину жизни, я, как водится, очутился в сумрачном лесу. Леннокс протягивает мне пиво. Завтра буду только на взрослых женщин смотреть, произношу я после первого глотка, можешь сразу свой тест в этом направлении переделывать. Судя по всему, он вообще не понимает, о чем я.

Я допил пиво, и мы вернулись в гостиницу. Робот-регистратор чуть заметно кивает мне, когда я прохожу мимо, я киваю в ответ. Мне нравится, когда меня приветствуют. Мы, люди, запрограммированы так просто, гораздо проще, наверное, чем эти роботы; только кивни – и нам сразу же становится приятно оттого, что наше существование кто-то признает, пусть это и робот. Мы не проиграем в этой борьбе, нет никакой борьбы, мы сами приборы. На входе в гостиницу я непроизвольно задался вопросом: это тот же робот, что и днем, или это уже ночная смена. Как будто они, как и мы, работают по сменам, как будто они не могут стоять за стойкой днями напролет. Мы видим в них людей, обладающих сознанием, они видят в нас приборы, имеющие отличное от них происхождение. Леннокс желает мне спокойной ночи и уходит по коридору в сторону своего номера. Я тоже иду в свой номер, в другом коридоре, на другом этаже.

Глава 10

Окно в моем номере открывается. Я не курю уже тридцать лет, а то обязательно покурил бы. Высовываюсь наружу и наклоняюсь вперед. Подо мной дворик с мусорными контейнерами и картонными коробками, на него падает слабый свет от окна или двери, которых из моего положения не видно. Вечная картина, хотя, конечно, было время, когда еще не существовало ни мусорных контейнеров, ни картонных коробок. Не хватает только мяукающей кошки и бледной поблескивающей тени от втихаря, жадными затяжками курящего робота-регистратора, сразу видно: жизнь у него не сахар.

За двором – ряд домов, за домами – звезды. С самого детства я слышу, что над большими городами звезд не видно, но я их всегда вижу, хоть у меня совершенно обычное зрение. На улице тепло, я стою в одной рубашке, эта ночь, как и все ночи, слишком теплая, но ночи приходят одна за другой, и поэтому каждая из них – отдельная история, завтра все может быть иначе, и не обязательно из-за нас. Было бы хорошо, если бы одна из звезд была крупнее других, как на первой странице «Таинственной звезды» из приключений Тинтина, эти картинки ночного жаркого города меня раньше интриговали и слегка пугали своими резкими контрастами, черными тенями и потными людьми, пробирающимися куда-то ночью. Звезда, которая делает нам последнее предупреждение. Пусть оно придет откуда-то извне.

Регистратор ушел, переулок пуст. Да нет, его там и не стояло. Пора ложиться. Я закрываю окно и укладываюсь на кровать. Всякое желание спать сразу же улетучивается, в гостиницах мне не спится: я слишком мало путешествую. И все же гостиничные номера я люблю – чем безличнее, тем лучше; я думаю, что нам всем пошло бы на пользу, если бы мы жили в обезличенных интерьерах. К чему все эти заморочки, ради того чтобы почувствовать себя дома, чтобы сотворить себе дом? Все это бессмысленно или как минимум временно: то, вокруг чего складывается интерьер, – это мы сами, как только человек умирает – все пропадает, как это было в комнате моей матери. У нее оставалось не так много своих вещей: несколько книг, одежда, ножи и вилки, какая-то посуда, три вазы, фотографии в рамках, два столика, кресло-трансформер, и все же это была ее комната, сгущенное эхо всех домов, где она когда либо жила. Но когда после похорон я вошел в эту комнатку, оказалось, что вся незамысловатая обстановка превратилась в набор случайных, не подходящих друг к другу деталей, которым место в комиссионке, даже мой рисунок в рамке, который я подарил ей в десять лет, уже никак не был связан ни с ней, ни со мной. Все те годы, что она там жила, ей как-то удавалось удерживать все вокруг себя, словно