Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия - Сергей Мохов

которое всегда устраивается в виде сада; при этом бывает музыка; поминовение по усопшим братьям совершается только один раз в году, утром в Светлый праздник. Относясь холодно к догматам веры, гернгутеры сосредоточивают все свое внимание на нравственно-практической стороне христианства» (Булгаков 1994).

Есть и другие факторы, оказывающие влияние на процедуру захоронения. XVI и XVII века являются периодом перехода от концепции открытой средневековой семьи к замкнутой современной семье[28]. На английских надгробьях того времени муж или жена обычно преклоняют колени в молитве, их дети тоже встают на колени, но уже по бокам или даже позади них (Ruiz 2015). Семья изображается как ретроспективная династическая единица. Соответственно, кладбище становится не просто специальным местом для долгосрочного ожидания будущего воскрешения, но прежде всего семейным захоронением, требующим четкой идентификации (Stone 1988; Earle 1989). Могилы приобретают границы (в отличие от хаотичного расположения на средневековых погостах), появляются семейные усыпальницы, а на памятниках пишут имена и фамилии усопших.

В новую концепцию семьи органично вписывается новая протестантская логика спасения как Божьей благодати с необходимостью угадывать Божью волю в персональных историях успеха. Биография приобретает самостоятельное значение. Между категориями доброго семьянина и доброго христианина ставится знак равенства (Lewellyn 1991: 101–108). Именно поэтому в раннее Новое время массово появляются эпитафии на могилах простых людей. В таких эпитафиях рассказывается история жизни умершего человека. Причем надписи впервые не придерживаются обязательной библейской тематики, они строятся не по принципу поучительного и нравственного нарратива, а рассказывают о заслугах усопшего[29]. В это время широко распространяется надпись «RIP» (англ. rest in peace — покойся с миром). Появляются надгробные надписи, напоминающие о необходимости сохранения памяти о человеке. Мемориальное искусство становится одним из основных инструментов увековечивания памяти (Ruiz 2015).

Кладбища постепенно становятся семейными парками памяти, где важна персонализированная человеческая история, которая призвана продемонстрировать, что умерший был хорошим семьянином и добрым христианином. Герман Люббе называет это «рождением индивида», которое и приводит к переформатированию самих мест погребения (Lubbe 2003). Виталий Куренной отмечает, что кладбища Нового времени, в отличие от средневековых кладбищ, устроены в принципиально новой исторической ретроспективе: «Рассматривая это необычайное уплотнение останков умерших, приходишь к выводу, что средневековая христианская культура не знает исторического времени в нашем понимании — ее не беспокоит фиксация памяти как особая практика, возникшая по мере осознания хода переменчивой истории» (Куренной 2015). Причины можно найти и в снижающемся напряжении от постоянного ожидания конца света: мир не только стремится к скорому концу, но и имеет свою историю и значение здесь и сейчас.

Можно сказать, что в ранее Новое время рождается память. Если человек Средневековья, по выражению М. Блока, «в общем и целом индифферентен ко времени», то на рубеже XV – XVI веков время не просто начинает играть существенную роль в социальной и экономической организации жизни, но становится секулярным понятием, не подчиненным исключительно догматическому толкованию[30]. Новое представление о времени приводит к тому, что для человека Нового времени все большее значение имеют вопросы прошлого и будущего как некоторых вполне осязаемых темпоральных категорий. Это, в свою очередь, приводит к «материализации» памяти. Как отмечает Адриан Форти, западные концепции памяти приходят к пониманию того, что твердая материя может сохранять воспоминание и служить напоминанием о прошлом — таким образом появляются места и предметы памяти (Forty 1999).

Подобная коммеморативная (от франц, comme 'как' и memoria 'память') тенденция, которую не знал человек Средневековья, находит свое отображение не только в надгробных памятниках, но и в поминальных ритуалах. В ранее Новое время впервые появляется устный жанр соболезнований как особая форма выражения скорби и сочувствия. Соболезнования, в частности, содержат упования на лучшую долю покойного.

Протестантизм отвергает обязательную роль духовенства в религиозном опыте. Большая часть протестантской религиозной литературы, посвященной подготовке человека к смерти, предназначалась, в отличие от средневековой католической литературы, для домашнего чтения в кругу родных и близких[31]. Похоронная проповедь и молитва становятся своего рода публичным воспоминанием об умершем с перечислением его заслуг и оценкой его дел. Биографическое проговаривание актуализировалось как поминальный нарратив (Houlbrooke 2000; Pritchard and Chamberlain 2012).

Надо сказать, что многие протестантские деноминации отвергают любую форму духовенства. Если в католицизме именно священник является главным действующим лицом на похоронах (он ведет мессу и произносит проповедь), то в протестантизме похороны (как и любое другое религиозное действие) становятся коллективным процессом. Так, например, лютеранская церковь в Германии пыталась «развивать структурированную погребальную церемонию, которая включала коллективное шествие, массовую проповедь и широкое участие всей церковной общины» (Koslofsky 2000: 114). Таким образом, похороны приобретают функцию коллективного конструирования памяти о человеке.

В англиканской церкви в XVI веке это привело к упрощению церковных служб, связанных с заупокойными молитвами. Как отмечает Джордж Камминг, в первом молитвеннике Эдуарда VI (1549) отпевание состояло из семи этапов. Начиналось все с вечерни в доме покойного, затем следование процессии в церковь, служба в церкви, заупокойная, шествие к могиле, опускание гроба в могилу и финальный этап — возвращение процессии в церковь (Cumming 1969: 64–65). Всего через три года во втором молитвеннике Эдуарда VI (1552) служба «О погребении мертвых» сокращается в два раза, причем акцент делается не на поминальной мессе, а на том, что должно быть сказано непосредственно у могилы (Guernsey 1885).

Джон Драпер отмечает, что скудность похоронных ритуалов в англосаксонском постреформационном мире, обусловленная протестантским отношением к смерти, привела к бурному развитию вторичных практик горевания: траурной поэзии, различным соболезнованиям и т. д. (Draper 1967). Показательно, что именно в начале XVIII века, через полтора века после Реформации, в Англии появляются и так называемые «кладбищенские поэты» (graveyard poets): Томас Парнел, Оливер Голдсмит, Уильям Каупер и т. д. Все эти поэты черпали свое вдохновение на церковных погостах, описывая созерцаемые атрибуты смерти (от черепов до призраков) и рассуждая о взаимоотношениях между живыми и мертвыми. Многие из них, кстати, работали секстонами. Одно из самых известных произведений кладбищенской поэзии — «Элегия на сельском кладбище» Томаса Грея, дважды переведенная на русский язык В. А. Жуковским. «Кладбищенская» поэзия стала предтечей английского романтизма и готического романа. Кэролл Кларк полагает, что возникновение подобного рода поэзии отвечало чаяниям нового английского среднего класса и было связано как раз с упрощением похоронной службы и, как следствие, с необходимостью заполнения символической пустоты (Clark 1930).

Реформация и протестантская этика приводят к развитию научного знания и его гуманизации. Перенос кладбищ за городскую черту связан и с растущим гигиеническим недоверием к мертвому телу[32]. Королева Шотландии Мария Стюарт в сентябре 1564 года